или Первая попытка каминг- аута Андрея Черкизова

                        Это будет долгая история, я по ходу буду вспоминать.

И вообще – всегда люблю подробности, тем и отличаюсь.

   Андрей Черкизов был гомосексуалистом. Это знали у нас на Эхе все, и никто не делал из этого ни сенсации, ни, тем более, причины для ухудшения отношений с ним.  Андрей и сам не особенно сближался со всеми, и уж точно не позволял никому нарушать его личное пространство.

Помню, как пришла

на Эхо весной 1991 года, приманенная его комментариями. Ваяла тихо свои разговорчики, и посматривала с опаской на него в длинном нашем несуразном коридоре на Никольской – в редакционной комнате сидеть же было негде. Как-то подошла и предложила зашить рукав его сиво-черного мятого пиджака – рукав этот собирался совсем оторваться от плеча. Черкизов ухмыльнулся и отрезал, мол, его это совершенно не колышит. Ну, я больше и не приставала.

   Шли годы ( так ведь говорится?) Он стал со мной разговаривать. Даже скупо похваливал иногда. Помню, как сняли караул у Мавзолея, и мы – все, кто был тогда на Эхе, побежали на Красную площадь, напротив. Каблуки моих туфель застревали в брусчатке, Андрюша, пыхтя, бежал быстрее, подгонял, дергал за руку, и кричал сипло: «Ленка! Ты представляешь – мы дождались этого!»

   Потом он ушел на серьезную работу в Агентство авторских прав. Начальником. Но нас не покидал. Очередную годовщину Эха - 22 августа, мы отмечали роскошно, у него в апартаментах на Бронной. Складчина была. Несли из дома, что могли. Помню, что почему-то особенно много было сливочного масла ( наверное, выбросили в магазинах ко времени). Пили спирт Рояль – перепились многие. Кто-то (и  мы помним, кто, но промолчим) лежал на клумбе, аккуратно сняв ботинки, и целомудренно поджав ноги в цветных носках. Одна звуко- девочка, молоденькая, совсем перепилась, и мы с мужем (да, у меня тогда и муж был) привели ее после праздника к нам домой, чтобы ничего не случилось. А ведь тогда ничего такого страшного, как теперь, и не случалось. Помните?

   Андрей вел себя на вечере как хозяин. А меня познакомил с молодым человеком, представив его как своего помощника. Как-то сразу стало понятно, что внимательный и предупредительный Саша этот – не только помощник, но и близкий друг Андрея.

  На следующий день поинтересовался, мол, как он? Я одобрила, чего уж.

   Еще сколько-то времени прошло, шел 1994 год, мы уже переехали на Новый Арбат, помнится, и однажды Андрей подошел и странно запинаясь ( чтобы Он?), попросил меня сделать с ним передачу. Я тогда делала « Разные судьбы» - такие откровенные интервью ( кто помнит-то?) с артистами, в основном. Хронометраж мне выделили 15 мин, а у меня еще обязательно песня была – внутри и в конце ( я так «смыслы добивала»). И разговоры большие и подробные приходилось делить на несколько серий. Так, Лиза Даль, например, у меня была в шести сериях, Булат Окуджава – в семи.

 Андрюша сказал:

- Я хочу рассказать о себе. Только давай, наедине, чтобы никого в студии на записи больше не было.

Ничего себе - наедине! А потом это пойдет в эфир на миллион слушателей ( кажется тогда у нас он уже был-миллион?)

  Я обалдела, честно. Это, какое ж доверие, шутка ли?

Пошли в студию, попросили Сережу Игнатова – нашего грандмастера-лучшего звукорежиссера, поставить пленку, извинившись, что будем писаться без него. Это было неслыханно, в нарушение всех правил, но Сережа ничего не сказал – Черкизову возражать было не принято. Авторитет.

    Мы сели напротив друг друга, Игнатов поставил на СТМ (да, мы тогда работали на СТМах) новый блин пленки из картонной коробки, двинул микшер, и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Чай, наверное, пошел пить к девочкам в монтажку. Блин был рассчитан на 45 минут, нам должно было хватить.

  И мы стали разговаривать. О чем? Ну, о жизни, с самого начала. Любой интервьюер знает, что нужно, прежде всего, нащупать общие точки с человеком. И чем глубже эти точки, тем откровеннее будет разговор. Выяснилось, что Андрюшин дедушка жил практически рядом с моей бабушкой – в Лосинке, которая называлась когда-то город Бабушкин. И мы с Андрюшей, видимо, в одно и то же время бывали у своих, и вполне возможно, гуляли в одном парке, и смотрели одни фильмы, и книжки нам покупали в одном магазине, под названием «Могиз», на улице Жени Рудневой.

  Ну, а дальше понеслось. И, конечно, дошло до главного, как я и думала – Андрей стал рассказывать о своей гомосексуальности. О том, как он это понял, как осознал, как встраивался в общий фон, и не встроился.

   А вообще, он стал рассказывать о своей любви к Саше, да, к тому самому, как встретил его, понял, что теперь они будут вместе всегда, вопреки разговорам, наветам, обстоятельствам. Саша жил в другом городе, Андрей перевез его в Москву, устроил на работу к себе, жили они уже вместе.

 И еще он читал свои стихи – пронзительные, отчаянные, талантливые, как и все, что он делал.

 Пленка крутилась, я поглядывала на нее изредка через стол – у нас тогда в студии не было стекла между звукорежиссером и записывающимися. И это было здорово. Во всяком случае, мне это всегда помогало – реакция была  моментальная человеческая. Когда тебе могут сказать: начни- ка еще раз, что-то ты вяло сегодня. И головой кивают, и не отвлекаются. Однажды, помню, Оля Соколова расплакалась на моей записи – так ее проняло. Это было самой ценной похвалой.

  Короче, мы разговаривали уже минут 40, когда Андрюша сказал:

- Пожалуй, хватит. Зови Игнатова.

 Пришел Сережа, нажал « стоп», мотанул пленку чуть назад, проверяя, как записался конец, но там ничего не было. Ни звука. Он еще отмотал, потом еще. Ни звука. С самого начала – тоже ничего.

   Такого никогда не случалось – пленка была чиста. «Похоже – бракованная» - изумленно пробормотал Игнатов. Это с его-то многолетним опытом на Пятницкой не проверить кусок до записи…. Но это был наш косяк – авторитет Черкизова.

   Мне было впору удавиться – таких откровений в моей жизни не было. И все коту под хвост. Игнатов тоже маялся от стыда.

- Не ссыте! - приказал Черкизов минут через нескольк,.-  Я сейчас приду, и мы запишем все по-новой. Ты, Серега, пока подготовь еще блин, только проверь его как следует».

Он вернулся минут через 20 с дюжиной  пива и двумя стаканами.

- Я не буду, - пробормотала я.

- А я тебе и не предлагаю. Серега, выпьешь со мной? И отдохни еще минут 45 в монтажке».

  Пленку проверили, наговорили туда-обратно всякую дребедень, Игнатов снова вышел, и мы снова заговорили. Но вот незадача: Черкизов - величайший профи, рассказывал все точно так же, а я еще долго не могла встроиться, родить повторно у себя ту же реакцию.

 Но на этот раз мы записали все. Дальше уже была чисто моя работа:  разделить на части, сопроводить музыкой, и только потом записать передачи все с тем же Игнатовым. Вот только на этом этапе еще один человек мог услышать это самое тайное.

  Вышло 6 передач. А музыка легла такая: Высоцкий. Он был абсолютно созвучен черкизовской мужской высокой любви.

В очередной субботний вечер первая передача вышла в эфир. Помню, заканчивалась она словами: « Я не хочу, чтобы меня как консервную банку открыли, и презрительно сказали: «голубой-голубой, не хочу играть с тобой». А дальше - Высоцкий, кажется, «Первые ряды». Я так неуверенно пишу, потому что от той передачи документально осталась только одна выцветшая запись в моем истрепанном блокноте: «А. Черкизов - В. Высоцкий. Маски. Первые ряды. Мудрецы. Разбойничья. Две судьбы. Кони. Мы больше не волки ( конец). Корабли».  И заголовок, хотя на радио это не принято: «Иноходец».

  Это у меня только такая мелочь осталась. У меня – той, которая хранит ВСЕ записи и записки, все кассеты со своими передачами. Хорошо, что сейчас появился такой необыкновенный человек – Юрий Метелкин, создавший портал «Старое радио», где собрал архивы. И мой частично туда вошел. Но там НЕТ передачи с Андреем Черкизовым. Вот такое таинственное происшествие. Только память тех, кто делал и слышал.

Так вот – кто слышал. Тем субботним вечером программный директор Эха Евгений Любимов прогуливал свою собачку, и одновременно слушал эфир. Больше, кажется, никто из наших. Ну, не принято было, да и сейчас не принято слушать коллег. И, когда Женя услышал вот это: «голубой-голубой», ему поплохело. Он быстро вернул собачку в дом, и позвонил главному редактору Эха Сергею Корзуну.  Корзун срочно вызвал меня, но кажется, только  на следующий день, потому что они обсуждали, что с этим всем делать.

-Ты сошла с ума? – сразу же спросил меня Корзун

- А в чем, собственно, дело?

- Ну ладно, Черкизов, он – известный мастер эпатажа. Но ты? Ты что не понимаешь, что Черкизов – ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОБОЗРЕВАТЕЛЬ!

- Ну и что?

- Кто теперь станет с ним серьезно разговаривать после такого признания?

( и дальше – необъяснимое для меня до сих пор)

-  Как вообще теперь люди будут приходить в нашу студию, и САДИТЬСЯ на те же стулья?

( а стулья у нас были – не дай божЕ – старые и колченогие. На которых не только по такой причине сидеть было небезопасно. Эхо ведь еще было бедным)

- Значит так, - заключил Корзун. – Эту первую передачу вашу, может быть, мало кто слышал. Может быть, никто ничего и не понял. Все остальное – стереть, размагнитить. И чтобы больше – никогда!

Кажется, Корзун был растерян.

   Для меня это был кошмар. Т.е – полный писец.

И Черкизову они ничего не сказали, оставив это мне.

-Андрюша, - взрыдала я, - все пропало. Нам запретили передачу. Велено все размагнитить.

- Не ссы! – скомандовал великий и ужасный Черкизов, - мы сейчас все переделаем так, что и муха не подкопается ( больше мухи в моей жизни никогда ничего не копали).

  И мы сделали это. Мы перемонтировали все оставшиеся части, убрав филигранно все местоимения мужского рода. Возлюбленный Саша так и остался Сашей, только неопределенного рода. Например: «смотрю, как спит Сашка, и сердце мое разрывается от любви». Никаких «он», «его», «ему». И стихи, конечно.

Мастер Игнатов - уже наш сообщник, сделал все предельно аккуратно. А ведь тогда еще пленку резали ножничками. Так он и обчикал все.

И директорату мы предъявили девственно чистый гимн любви Черкизова в пяти частях, с песнями Высоцкого.

  Все пошло в эфир. Это было соломоново решение – ведь  тот, кто слушал первую часть, заканчивающуюся словами «голубой-голубой», мог думать, что ему это послышалось.

   Андрюша все-таки сделал свой каминг-аут. Но только через три года, в передаче Познера «Человек в маске». Ему очень хотелось. Он пошел на это, хотя оставался политическим обозревателем. И с ним не перестали общаться. И в шортах, с голыми, немолодыми уже коленками, он ходил по московским улицам. И пиво пил у ларька, разговаривая, с кем хотел. И даже дрался порой, теряя зубы, но не теряя своей едкой мудрости и пронзительности.

 У нас с ним были еще всякие «предприятия»: он показывал мне свою пьесу ( не мне одной – я знаю), спрашивал мнение. Сашка его бросил – он делился горем и плакал. Как-то зимой, на ступеньках арбатского дома, срамил меня: «Зачем ты купила себе эту дубленку – широкую, короткую? Это при твоем-то росте?»

 И я не смела ему возразить, даже не намекнув по поводу шорт…

   Вот и все. Кассеты он тогда забрал себе. Блин, кажется, размагнитили – нам тогда вечно не хватало пленки.