Москва и вправду похорошела, как бы там ни иронизировали злопыхатели. Сидел вчера на закате на Рождественском бульваре на террасе открывшегося там с год назад филиала Центрального рынка, фудкорта с тремя десятками ресторанов и сотнями посетителей. Пил хорошо взбитый капуччино (да, я знаю, что после 12 нельзя, но мы не в Италии), ел горячие вафли с клубникой и бананами, смотрел на район Петровки и Каретного ряда, подсвеченный закатным светом, и на золотые облачка, висящие над садом «Эрмитаж» словно небесные яйца Фаберже, и думал о прекрасной и обреченной русской революции, о чем же еще думать в эти дни. О том, что через это место идут все разрешенные шествия, и именно тут, у белокаменных стен Богородице-Рождествеского монастыря я выхожу из толпы, оборачиваюсь и делаю фото колонны демонстрантов, растянувшейся вверх по Петровскому бульвару. И о том, что буду гулять тут в субботу, ибо нет той силы, что может запретить мне променад по московским бульварам в августовский полдень, и возможно, тут буду избит дубинками и брошен в автозак, а может и не буду, и шествие, супротив жертвенных ожиданий интеллигенции, пройдет мирно и без винтилова, но это все равно ровным счетом ничего не будет значить в этой долгой муторной игре – болотным делом больше, болотным делом меньше, русская история все равно едет по живым людям, и смысл ее открывается лишь спустя много лет или вообще никогда.

Но более всего я думал о той шизофрении, к которой уже
девятый год не могу привыкнуть: как параллельно возрастает благополучие столичной жизни и мой собственный комфорт и радость бытия, и точно так же усиливается масштаб и сила репрессий, наползает эта лязгающая зубастая машина, которая уже пару раз зацепила меня по касательной, а кого-то из знакомых и близких уже и подмяла. Нет, я понимаю, если бы катилась под гору жизнь, подступал голод, и одновременно нарастали репрессии, как, скажем, в Гражданскую. Или открывались бы кафе и одновременно возвращались бы из лагерей неприметные люди с чемоданчиками, как, скажем, в оттепель. Но тут именно что абсолютная синхронность этих двух противоположных начал, благополучия и насилия, заставляет предположить их внутреннюю взаимосвязь , как инь и янь, шампунь и кондиционер, Спартак и Динамо, и непрекращающееся насилие является коррелятом, условием и основой столичного благополучия, и в этих выборах в Мосгордуму это просто стало донельзя очевидно.

Но также и протест превратился в разновидность урбанизма, регулярную практику продвинутого городского класса: я записываю время очередного митинга в свой молескин (ок, у меня нет молескина, в календарь), смотрю, на какой спектакль можно пойти после митинга (если не задержат) , ищу в навигаторе кафе, где можно будет по окончании подкрепиться и вызываю яндекс-такси, чтобы добраться на нем до своей машины, припаркованной в начале шествия. Это раньше были сходки, маевки, растекались со знаменами по переулкам, уходили от жандармов дворами и крышами, оттачивали злобу в голодных рабочих бараках, а теперь адреналин запиваем кофеином, протест превратился в разновидность экстремального спорта. Спорт, наверное, хорошая метафора – никто не гонит меня в субботу под дубинки, там более, что это почти гарантированно не изменит судьбу России в ближайшей перспективе – но точно так же никто не гонит меня в воскресенье на велогонку, где точно так же можно ни за что разбить башку, и велогонка точно так же не изменит судьбу человечества. Но я все же иду и туда, и туда, руководствуясь не практическими, а моральными соображениями и представлением о должном и о своем месте в мире, и принимаю риски, сопряженные с этими занятиями. Это я к тому, что и похорошевшая Москва, и полицейский беспредел, и гражданский протест идут в одном пакете, в одном флаконе, и холи щит, до чего же это гремучая смесь, Молотов нервно курит в сторонке.