Когда в Москве год назад шел процесс по делу Pussy Riot, это было заметным событием в жизни соотечественников. Какой бы точки зрения они ни придерживались. Кого-то вполне устраивали правила Трулльского Собора — как правоприменительная практика светского суда; и этот кто-то был страшно оскорблен танцами в ХХС вплоть до полной невозможности сосчитать одной потной ладошкой три рубля в другой. Кто-то мужественно лез на соседнее с судом здание с файером и плакатом.
В стеклянной клетке сидели три молодые девушки: две молодые матери и одна безусловная красавица. Это само по себе вызывает интерес. Планета была изумлена и потрясена, мировые звезды писали письма в защиту, местные поп-певицы обзывали мировых звезд ничтожествами. Нам всем, в целом, было не просто странно, но еще и весело от накала событий, несправедливости и борьбы за свободу родины и творчества. Мы ничего не поняли. Впрочем, мы и сейчас еще ничего не поняли, потому что на процессе по делу о «массовых беспорядках 6 мая 2012 года» обстановка совсем другая. Родственники — немного. Журналисты — немного. Пожилые женщины, которые в коридоре Мосгорсуда жарко обсуждают внутреннюю политику.
Такие обычно тихо стоят, держа двумя руками тоненькие листочки с кривыми буквами, на каждом митинге оппозиции. В их глазах нет ни надежды, ни накала революционных страстей, однако, как выяснилось, есть верность. Они ходят на каждое заседание и жалеют парней в стеклянной клетке. Места не достаются им с боем — мест мало, но ровно столько, сколько желающих их занять.
Зрители и сами сидят в огороженной клетке. По краям два пристава, которые призваны следить исключительно за публикой. И охранять пенсионерок. Один представитель правопорядка постоянно стоит так, чтобы максимально прикрыть подсудимых толстым задом от родственников. Нечего играть в «гляделки». Любовь поддерживает, ненависть деморализует.
Мне досталось место у «забора». За забором стул, на нем пристав по всей форме, и мы сидим локоть к локтю. Он большой, насупленный и вызывает пульсацию в мозгу: «Гестаповец, гестаповец!» Иногда он шевелится и задевает рукавом мой локоть. Тесно.
Сидящие в нашей клетке мешают друг другу, приставы спокойны, условные «мы» слегка шипят друг на друга.
Пожалуй, защитников на этом процессе не меньше, чем публики. И они очень разные. Профессиональные адвокаты и заикающиеся граждане. Напротив трое прокурорских — две скучающие девки и мужчина в возрасте. Руководителя московского спецназа, который стоит на трибуне для свидетелей, тоже краснобаем не назовешь. Он выучил слова и повторяет их, не слишком заботясь о вариациях:
— Вы утверждаете, что сидящие на мосту люди могли пойти на Кремль?
— Сидящие могли пойти куда угодно.
В сущности, в словах путаются все, кроме судьи Никишиной. Которая улыбается, улыбается, улыбается. Сортов улыбок у нее два — саркастическая для подсудимых и их защитников, подбадривающая для свидетеля обвинения и прокуроров. Она не дослушивает ни один вопрос защиты и с явным наслаждением объявляет: «Вопрос снимается. Еще вопросы есть? Вопрос снимается. Надо было слушать, что вам говорили». Да, именно так, седовласые интеллигенты. «Надо было слушать». Ее улыбка парит над залом, как Волан-де-Морт над поверженным Хогвартсом.
Голоса из клетки звучат глухо, как из-под земли. Меня в очередной раз задевает пристав, что вызывает привычную пульсацию в мозгу: «Гестаповец! Гестаповец!»
Он тихо трогает мою руку и спрашивает:
— Вы не знаете, когда обед?
— Вам виднее, — адресую ему фирменную улыбку судьи Никишиной. — Вы же тут каждый день.
— Нет. Мы не каждый день здесь. Куда пошлют. А вчера был обед, вы не знаете?
— Был.
А потом неожиданно для себя добавляю:
— Курить хочется.
Он кивает.
Судья Никишина объявляет:
— Ах, раз вы так… |
