Я познал, что путь чиновника в России — это страх.

Я знал их не то чтобы очень уж много, но знал — и мелких, и высокопоставленных. Некоторых имел возможность на­блюдать вблизи. Да что уж там — с некоторыми даже дружил.Разные люди. Молодые, старые. Блондины, брюнеты, лысые. Рыжих вот почему-то не было. Хитрые, простоватые, образованные и дикие, умные и глупые. Толстые и тонкие, хотя толстых больше. Похожие на клерков из европейского фильма и похожие на купцов из водевиля середины позапрош­лого века.

Разные, повторюсь. Но при этом всегда ведь почти безошибочно можно определить: этот вот блондин в первом ряду состоит на государственной службе, а этот брюнет — нет. Что-тообщее там есть всегда. То ли огонек в глазах, то ли.

Признаюсь честно: я долго искал, что же делает разных одинаковыми, и не находил ответа. А потом случайно, как водится, наблюдая за одним полузнакомым человеком, прозрел. Человек этот, сделав успешный проект, получил приглашение на гос­службу. Не смог отказаться и вдруг превратился в нечто совершенно иное. Как будто из бабочки опять получилась куколка. Или даже гусеница.

Он сумел стать вполне успешным чиновником, поскольку на госслужбе не делал вообще ничего. Просто сидел в кабинете своем и боялся. Боялся, как бы начальник рангом повыше не вспомнил про него и не стал бы ругаться. Раз в неделю он из своего кабинета, правда, выходил, устраивал подчиненным истеричный, бабий скандал, чтобы помнили, и опять запирался. И продолжал бояться.

Вроде бы до сих пор сидит в кабинете своем. А может, даже повысили.

Этот вот эталонный, чистый случай чиновного страха, овладевшего вдруг человеком нормальным и превратившего человека в чиновника, раскрыл мне глаза. Этот вот страх — он и есть их общий знаменатель, их знак принадлежности к нетайному ордену.

Сперва я себе не верил, я перебирал в голове знакомых. Все-таки нынешнее российское чиновничество (ну, в целом) больше похоже на разбойную вольницу, чем на забитых кабинетных мышек. Но­сятся лихие люди в автомобилях представительского класса по просторам отече­ства, как некогда Стенька Разин в челнах по Волге, разбивают купеческие обозы, а с людишек попроще снимают нательные кресты. И ни управы на них, ни закона. Вернее, они и есть закон.

И вот они — боятся? — переспрашивал я сам себя и сам себе не верил. Перебирал в голове истории, которые они сами с гордостью рассказывали. Одни — понимая цену разбойничьимсвоим подвигам и самодурствам, другие — в святой уверенности, что за Родину рубились.

Вот они? Вот этот, который, когда река, протекающая в его владениях, обмелела, сдал внезапно образовавшиеся острова в аренду незадачливым москвичам, а потом, когда дожди пошлии острова исчезли, просто развел руками? Какие, мол, откаты, какие договоренности, вы о чем?

Вот этот, который целиком украл бюджет, выделенный на дорожное строительство? Этот, который бюллетени, правильно заполненные, на местных выборах лично линейкой в урну пропихивал? Этот, который у подчиненных человеческую жизнь отменил, запретив иметь на входе в кабинеты двери, а в кабинетах чайники? Просто так, чтобы знали, смерды? Вот они— боятся? Да чего.

И тем не менее — да, как ни странно, они боятся. У каждого в кармане — дорогой телефон, и, когда он начинает вибрировать, они дрожат в такт. Они боятся не того, что нарушают законы и вообще творят черт-те что, причем наблюдаемое давно уже невооруженным глазом. Они просто боятся, что начальник, стоящий на ступеньку выше, будет ругать.

Кстати, когда губернаторов, проваливших последние думские выборы, привезли к президенту на правеж, один из них на условиях анонимности сообщил корреспонденту столичного издания: «Наверное, просто будут ругать». А там ведь в основном такие лица, что, если ночью в подворотне встретишь, — сам отдашь бумажник. И вдруг это детское, древнее, глубокое,по-настоящему то есть страшное: «Будут ругать».

Впрочем, тогдашнего-то президента, подозреваю, не очень они боялись, понимая, кто на самом деле над ними стоит, а кто так, для маскировки. Но это другой вопрос.

Я видел, как хозяин области размером с Францию переходил после звонка столичного клерка средней руки, который (по крайней мере формально) и начальником-то ему не был, от истерики к гневу, от гнева к истерике, искал виноватых, карал виноватых, прощал виноватых, карал невиновных, бегал по обширному кабинету и разве что только не плакал. Ну, при посторонних, по крайней мере. Так-то кто ж его знает.

Этот страх — абсолютно иррациональный, как положено настоящему страху, поскольку ругают-то не обязательно за проступки понятные, вернее, нельзя заранее знать, за что все-таки будут ру­гать, но понятно, что будут, — он и есть тот стержень, вокруг которого мир русского чиновника вращается. И чиновник этот мир воспроизводит, обрушивая время от временина подчиненных цунами непредсказуемого гнева.

Это воспроизведение страха на каждой из ступеней бесконечной почти чиновной иерархии — ритуал, настоящая религия. Такой простор для антропологов, зря не описывают.

И тот, кто на самом дне чиновного мира копошится, почти незаметный, он не только для того мечтает карьеру сделать, чтобы ездить на дорогой машине и безнаказанно мздоимствомзаниматься. Он еще, конечно, хочет, чтоб его тоже хоть кто-нибудь да боялся. Иначе какой у жизни смысл.

И поэтому здесь все так. И долго будет так.

А еще я иногда думаю, как тот, который на самом верху, такой же чиновник, как прочие, через все ступеньки проскакавший, но душой не изменившийся, — он ведь тоже, наверное,ждет. Сидит один, глядит на телефон и вздрагивает, ожидая, что вот все, вот сейчас. Вот сейчас будут ругать.

А ругать-то и некому.