В 1974 году мы покидали Москву навсегда, без реальной надежды когда-нибудь вернуться или даже просто приехать в гости. Поэтому, наверное, Америка, Нью-Йорк как-то очень быстро стали для меня домашними и обыденными. А Россия, наоборот, стерлась. После года активной переписки с теми немногими приятелями, кто не боялся получать письма от «предателей Родины», я вдруг перестал им отвечать. В какой-то момент новым стало все и писать стало нечего.

Первый мой приезд в Москву 15 лет спустя, в разгар перестройки, был возвращением в детство. Он на меня сильно подействовал. Все было как во сне. Я ходил по улицам, на которых никогда прежде не бывал, и твердо знал, что за этим поворотом будет церковь, а на том углу «Ремонт обуви». Сретенские переулки, Покровка, Маросейка, места, где я вырос, оказались пронзительно, душераздирающе красивыми. Мне нравились пустые, хоть шаром покати, магазины, и умиляло хамство продавщиц. Сразу все вспомнилось: и старушки — божьи одуванчики, толкающиеся плечом не хуже иного хоккеиста, и метро с его подземными хоромами и пассажирами, разглядывающими тебя, как амебу в микроскоп.

Кундера как-то заметил, что у людей время идет поступательно: сегодня следует из вчера, а завтра вытекает из того, что произойдет сегодня. У собак время круговое, и каждый новый день начинается с чистого листа. В Москве время именно так и текло. Мои бывшие одноклассники были в детях, разводах и алкоголизме, но жили в тех же квартирах, с той же мебелью и телефонными номерами. Меня все время подмывало спросить, что мы проходили по химии, поскольку я, похоже, много пропустил. С тех пор Москва стала для меня как бы сказкой, страной детства, кусочками, которые в плохих черно-белых фильмах вдруг снимают в психоделическом цвете. Причем оказалось, что, несмотря на десятилетия эмиграции, у меня тут осталось свое место. Москва моего детства была маленьким, провинциальным городком, строго разделенным на касты и сословия, чьи границы были тем более жесткими, поскольку все жили вперемежку, на голове друг у друга, в перенаселенных коммуналках. Если родился в определенном интеллигентском кругу, из него практически невозможно выпасть даже после длительного отсутствия.

Мне нравилось сюда приезжать, и еще больше мне нравилось наблюдать перемены, которые в 1990-е и в начале нулевых за полгода бывали более значительными, чем в последние 15 лет советского режима. Мне нравилась свобода, раскованность и растущее благосостояние моих друзей, их новые машины и загородные коттеджи, их частые поездки за границу. Совершенно поражало, как скоро они сориентировались в незнакомом мире по другую сторону железного занавеса, как быстро, на лету все схватывали и понимали, всему научались. Особенно поражала московская молодежь: талантливая, образованная, открытая, без совковых комплексов, которыми страдало наше поколение.

Конечно же, попытка вернуться на ПМЖ стала вопросом времени. Наконец, в 2002 году я снял квартиру на Мясницкой, почти напротив дома, в котором родился и вырос. Практически переехал. Не вернулся насовсем, бросившись опрометчиво в родные волны, но вошел в них почти по пояс.

За год, что я провел в Москве, я понял, что вернуться все же не смогу. Во-первых, моя Москва, город, в котором я когда-то жил и который нашел почти не изменившимся в 1988 году, исчез навсегда. Это стал какой-то иной город, где милую моему сердцу честную бедность московских дворов сменила убогость второсортного, понтового постмодернизма и где даже старинные дома теперь выглядят новоделом. Где никому в голову не приходит гулять по улицам, заставленным огромными внедорожниками. Город пробок, копоти и хамского вождения. От него трещит башка и тянет удавиться.

Во-вторых, хотя у меня тут масса старых друзей и новых знакомых, которых я очень люблю и с которыми по-настоящему близок, при всем том я остаюсь аутсайдером. Сам на всех смотрю немного со стороны, как будто не в настоящей жизни, а в театре, и для них остаюсь чужим. В коллективистском российском обществе «не наш» ощущается довольно остро.

Но дело даже не в этом. Одна моя знакомая, которая репатриировалась в Россию после 20 лет жизни в Америке и происходящая из старой, очень русской и православной семьи, вскоре после возвращения сказала о России так: люди замечательные, страна ужасная. Мне кажется, это очень точно. Практически каждый индивидуум, встреченный в России, мил моему сердцу. Общее ощущение — кошмар. Причем выражается это не в каких-то конкретных действиях, историях или ситуациях, а в атмосфере. В любви к Сталину и телевизионном гламуре, в безжизненных глазах подростков в провинциальных городах и в российских чиновниках, толпящихся в дьюти-фри любого аэропорта мира, в выступлениях Путина с Медведевым и в истинной виртуозности, которой достигла критика властей и политическая сатира в интернете.

Больше всего мне отвратительна идущая по Москве толпа, в которой чувствуется накопленная за несколько поколений ярость. Ни к чему не привязанная и ни на что конкретно не направленная. Свободно парящая. Иногда, когда проходишь по переходу на Театральной площади или по запруженному народом отрезку около «Атриума» на Курской, бывает не по себе. Ощущение, сравнимое с тем, когда сталкиваешься с большой бедой: своего не бросишь, а от чужой хочется уйти в сторону.