Во Владивостоке я получил колоссальный отрицательный опыт. Опыт депрессии и преодоления непреодолимого. Я впервые понял, что значит страшная, вязкая наша ситуация. Последние полгода были самые страшные в моей жизни, потому что я понимал, что затягиваюсь в страшную безнадегу, и до сих пор еще эта безнадега надо мной. И я хочу объяснить, почему.

Оркестры сейчас отдают под бюджетные организации, то есть филармонии. За семь лет до моего появления Тихоокеанский симфонический оркестр был независимым оркестром радио и телевидения с собственным бюджетом. Это был очень приличный самостоятельный оркестр. А теперь его привязали к филармонии, у них общий филармонический бюджет. И оркестру выделятся часть из этого бюджета. Тотальная оптимизация – так они это называют.

Директором филармонии ставят только чиновников, и желательно далеких от музыки или ставших далекими от музыки в этой работе. Подчиненность директору филармонии – это смерть оркестра, потому что у него нет ни собственного директора, ни собственного аппарата, ни собственных финансов.

Финансы – это очень важный вопрос. В Приморской филармонии потрясающая бюджетная сетка. У меня было подписано два контракта: один на главного дирижера, другой на художественного руководителя. Один на шесть тысяч рублей, другой на пять с половиной тысяч, потому что такова сетка. И те 30 тысяч, на которые со мной договаривались изначально, доплачивались из внебюджетных средств – условно из того, что заработала филармония. Поэтому из внебюджетных я то получал, то не получал, то на месяц задерживали. И на 12 тысяч я должен был существовать при владивостокских ценах. Правда, на фоне этой ситуации все равно удавалось делать крупные программы, поднимать город на это дело.

Руководство филармонии может запросто манипулировать зарплатами. Например, понизить зарплату на 300-500 рублей (при зарплате музыкантов около шести тысяч рублей), объясняя это тем, что нет внебюджетных средств или задержка какая-то. Никто даже пикнуть не может. Когда пытались пикнуть, директор платил, а потом отыгрывался.

Бюджетная система унизительна. Плюс к этому у нас пытаются сделать вид, что, с одной стороны, это государственное учреждение, с другой стороны, директора должны оптимизировать расходы: экономить и зарабатывать. И директора считают себя эффективными менеджерами, не гнушаясь экономить на зарплате, на чем угодно. Если мой директор филармонии тот же самый Макаренко, отправит отчет Дарькину в управление культуры, что ему удалось сэкономить на зарплатах, тот его только похвалит.

Но это не единственный способ манипуляции коллективом. Один из них я испытал на себе, когда директор решил мне показать почем фунт лиха и кузькину мать. У меня было два концерта в августе и один в конце июля. Уже никто не работал в филармонии кроме симфонического оркестра и дирижера. Для того чтобы оркестр – главный коллектив филармонии – получил возможность репетировать в зале, я должен писать прошение. А так мы репетируем в небольшой репетиционной комнате. А ведь в зале совсем другая акустическая ситуация в зале, другое пространство. Любую программу нужно за два дня по крайней мере отыграть в зале. В нормальных филармониях репетиционным местом является зал, но наш директор сдавал его в аренду. Ну, окей, что-то он там зарабатывал с этого зала, якобы с этого нам деньги доплачивали.

Итак, последний концертный сезон, пишу прошение о репетиции в зале, директор отказывает. Я посылаю инспектора оркестра, которого, к слову, в бюджетной сетке вовсе нет, хотя должен быть, это правая рука дирижера. Инспектор приходит и говорит: «Директор сказал, что не дает нам зал не потому, что он сдан в аренду, – он свободен. Он его нам не дает ради экономии электричества». И все три последних концерта, включая самый последний с большой программой, мы так и репетировали в своей маленькой комнатке. И это тотальное явление в России – манипуляции любого директора бюджетной организации.

Люди в Тихоокеанском оркестре абсолютно зависимые. Это фактически крепостной оркестр. Люди страшно боятся потерять даже эту работу, потому что она хоть и маленькая по зарплате, но постоянная более-менее. Иначе они пойдут на вольные хлеба и будут вообще жить впроголодь, детей не прокормят и не смогут платить за жилье. И у них парадоксальное отношение к дирижеру, который вроде как выступает за оркестр, но в то же время ставит их под удар. Тот же Дарькин спросит: «А почему вокруг Тихоокеанского оркестра такой шум? А ну-ка закрывайте им рты!»

Но оркестр надо спасать. Бить по Дарькину из Москвы, чтобы он что-то делал с оркестром. И хотя я сейчас в Москве, я не оставляю мыслями оркестр, не могу не беспокоиться об этих людях. Я видел их жизнь. И в той мере, в какой это возможно, я буду пытаться менять эту ситуацию. И призываю все СМИ помогать мне в этом направлении. Конкретные проблемы Тихоокеанского оркестра – это на самом деле общероссийская проблема, это судьбы очень многих коллективов. Судьба провинциального оркестра – это федеральная проблема.

Положение оркестра может улучшить даже то, что о нем начнут больше говорить. Это значит, что к нему будет приезжать чуть больше дирижеров, его выведут из забвения. Сейчас важно любое упоминание, любой разговор.

Самих музыкантов нельзя ни в коем случае втягивать, это нужно делать помимо них. Они бесконечно боятся, и правильно делают: им нужно спасать своих детей. Привлекать их – это подставлять их. Если они выступят и даже что-то изменится, улучшится на какое-то время, потом им отомстят. Люди уже давно легли и не хотят ничего, они скажут, что все замечательно и Аркадьев все врет. Они боятся потерять место. Еще два-три года назад они готовы были бороться за повышение зарплаты, теперь они поняли, что надо хоть место сохранить.

Это тотальная общероссийская ситуация в бюджетной сфере. На этом держится общенародный консенсус, это социальный договор между властью и народом. Если это выбить, начнется всеобщий хаос, не нужный никому. Именно поэтому я пытаюсь связать ситуацию в Тихоокеанском симфоническом оркестре с ситуацией в России вообще, именно поэтому я считаю, что с самого начала эта история носит серьезный социально-политический характер.