Вечером 31 декабря 1991 года по уже не советскому (а какому — непонятно; Российским телевидением по-прежнему называли бывший второй канал) телевидению, по первому его каналу показывали заключительный концерт "Песни года" — "Песня-91".
 

Бессменные ведущие — даже не советская, а именно совковая, если называть этим словом вопиющую фальшь и отсутствие вкуса,— так вот, совковая парочка Ангелина Вовк и Евгений Меньшов, путая имена, объявляли артистов, на сцене серебрилась совковая же пластмассовая елочка, и всем как-то было понятно, что серебрится она в последний раз, да и то по случайности, потому что концерт записали — ну, может быть, месяц назад, еще в Советском Союзе, а показывают теперь, когда Советского Союза уже нет, и когда эти Вовк с Меньшовым выглядят приветом даже не из прошлого, а из какого-то несуществующего измерения. Уже было объявлено, что "Песня года" выходит в эфир в последний раз, и в новом 1992 году ничего этого больше не будет.
 

И тут, наверное, стоит забежать вперед и рассказать, что спустя два года, под новый 1994 год, "Песня года" с теми же Вовк и Меньшовым вернется на тот же первый канал и на много лет вперед станет наряду с Евгением Петросяном и "Аншлагом" одним из самых одиозных символов неубиваемого совка на российском телевидении. И этот тихий реванш совка почему-то никого не шокирует и не огорчит, и "Песня года" как всероссийский символ телевизионной эстрады просуществует до середины путинских нулевых, а потом так же тихо, как и при возвращении, исчезнет, переваренная невидимым желудком рынка, то есть это будет почти хеппи-энд, если, конечно, считать хеппи-эндом победу госкорпорации "Первый канал" над частным бизнесом продюсера Игоря Крутого, приютившего когда-то Ангелину Вовк и Евгения Меньшова.
 

А в 1991 году никто ничего этого, конечно, не знал, и всем казалось, что совок уходит навсегда и что начинается какая-то новая жизнь. Любимая история Виктора Геращенко — как в его кабинет председателя Госбанка СССР на Неглинной в августе 1991 года пришел комиссар от демократических властей и потребовал отдать ключи от хранилищ. Никаких ключей у Геращенко не было, был только ключ от сейфа с личными вещами, и его Виктор Владимирович комиссару не отдал, но из кабинета ушел и, видимо, тоже меньше всего думал, что через год те же демократические власти попросят его вернуться в тот же самый кабинет на Неглинной: как-то не получилось без Геращенко.
 

Кстати, о Госбанке или, как он тогда уже назывался (то есть не вполне он, а параллельная ему структура; весь 1991 год — это двоевластие союзных и российских госучреждений, даже Сбербанки были — союзный и российский) — о Центробанке. Первый его председатель Георгий Матюхин рассказывал мне, как, пытаясь не пользоваться услугами подконтрольного Геращенко Гознака, российские финансисты договорились с обойной фабрикой в Серпухове о печатании каких-то российских облигаций. Фабрика выполнила задание в срок, но облигации получились странные — без водяных знаков и в цветочек.
 

Наверное, это признание прозвучит некорпоративно, но, право же, подшивка "Коммерсанта" за тот год историку нисколько не поможет. "Новая услуга МЕНАТЕПа — деньги за дом наперед" — удачный заголовок, но какое отношение к реальности имеет эта статья о предлагаемых молодым банком кредитах на покупку недвижимости? "Коммерсантъ" тогда только конструировал реальность, и в этом конструировании (до появления "новых русских" оставалось больше года) не так чтобы преуспел. Реальность не считалась с романтиками наступающего капитализма, и дикторы программы "Время", объявляя в январе об экстренном изъятии из обращения самых по тем временам крупных купюр в 50 и 100 рублей, зачитывали правительственное постановление с той же интонацией, с какой диктор Левитан когда-то объявлял об очередном снижении цен. Но и архив программы "Время" понять ту жизнь никак не поможет. Обмен купюр, через месяц — введение, может быть, самого странного в истории страны налога, который назвали президентскиим, потому что его своим указом учредил Михаил Горбачев (каждый покупатель был обязан доплачивать за любую покупку 5% ее стоимости, то есть если буханка хлеба стоила 20 копеек, надо было отдать продавцу 21 копейку), в апреле — "реформа розничных цен", последний в истории СССР случай, когда в газетах напечатали правительственное постановление с подробным перечислением новых цен на все — от хлебобулочных изделий до чулочно-носочной продукции. Тоталитарного государства уже не было, его объективно не существовало (руководящая и направляющая роль КПСС уже год как исключена из Конституции, свободно избранные парламенты управляют и Союзом, и республиками, некоторые из них уже не считают себя входящими в СССР, на территории страны уже идет несколько локальных войн и еще несколько — впереди), но оставшиеся от него какие-то обломки институтов время от времени, скрипя и громыхая, словно в бреду, пытаются вести себя так, будто на дворе какой-то глухой сталинизм: то купюры поменяют, то танки в Вильнюс введут.
 

Состояние государства, очевидно, точнее всего отражала терминологическая чехарда, сопровождавшая распад институтов. Что Госплан переименовали в Минэкономики — это хотя бы понятно, но ведь и Совет министров СССР был переименован и официально назывался Кабинетом министров. К концу года переименовали даже МИД: он ненадолго стал Министерством внешних сношений. Ну и ГКЧП, конечно.