...На самом деле слова Нургалиева – не угроза, а жалоба, причем, что называется, на весь мир. Речь российского чиновника подобна сновидению: это только кажется, что там никакой логики, а на самом деле там она сплошь и рядом. Основные приемы в речи чиновника – сгущение и замещение; чиновник, как и сновидение, никогда не говорит прямо, потому что его сознание сдерживается множеством тормозящих факторов. Наконец, в основе тех или иных слов чиновника лежит испуг, психологическая травма, перенесенная в недавнем прошлом (про детство чиновника мы поговорим как-нибудь отдельно). Вооруженные бессмертным учением Зигмунда Фрейда, мы постараемся понять, что на самом деле хотел сказать министр. Возможно, он хотел сказать так:
 

«Друзья! Всех нас потряс случай Брейвика. Он вогнал нас в ступор, честно говоря, потому что не дай Бог, у нас начнут брать с него пример – и тогда нам всем окончательная и полная хана. Я до сих пор не могу его понять. Нормальный парень, качался, любил порядок, не любил приезжих – в общем, что называется, «среднестатистический  портрет россиянина». И вдруг – бабах, дыщ-дыщ – 76 трупов. Меня потрясло, что норвежские спецслужбы давно уже взяли его на карандаш: они знали, например, что он заходит на экстремистские сайты, но не могли ему ничего предъявить – потому что свобода слова.
 

С этой свободой можно сойти с ума. Свобода – хорошо, но как работать дальше? Более всего поразило то, что Брейвик слушал классическую музыку. Например, террорист, по моим представлениям (что мы всячески и подчеркиваем в наших патриотических сериалах), выражение лица должен иметь мрачное, образования не иметь никакого, разговаривать матом и вообще вызывать всеобщее подозрение. Напевать он должен, например, «Раммштайн» или ему подобную агрессивную хрень. А тут, блин, Моцарт, Кант... Это поставило меня в полный тупик. Если экстремисты будут слушать Моцарта и читать Канта, нам их никогда не одолеть.
 

Вы прекрасно знаете, кто к нам идет работать. Сейчас, конечно, мы вспомнили про интеллект – но ведь почти 20 лет в органах успешно обходились без этого слова. По идее, наши борцы с экстремизмом должны быть не просто образованными, но людьми со вкусом: знать музыку, читать книги, ходить в театры. Они должны уметь именно вычислять преступника, именно анализировать, видеть нюансы, и – да, как это смешно ни звучит – они должны уметь чувствовать. О, если бы у меня  работали такие! Но увы: за такую зарплату и в такое учреждение, как наше, хоть и переименованное, никто из людей со вкусом по своей воле не пойдет, и я это знаю не хуже вашего.

Поэтому вся надежда на школу, на наших учителей. Именно они должны взять на себя функции отделов по борьбе с экстремизмом. Как еще в раннем детстве распознать потенциального экстремиста? Вот мой вам совет: они, как правило, в отличие от нормальных людей, зациклены на чем-то одном. На Канте, на русской идее, на нерусской идее – неважно. Они однобоки в своих пристрастиях. Не замечали? Не бывает террористов или экстремистов с разносторонними интересами! Правда, то же самое свойственно и людям, по-настоящему увлеченным каким-то хорошим делом... Но ничего: перефразируя одного архиепископа, «мониторьте всех – Господь  разберется!» Поэтому я вас прошу: если вы заметите, что человек постоянно требует Путина к ответу или, например, смотрит только фильмы Вуди Аллена, – пожалуйста, сообщите нам! Только вместе, сообща мы сможем противостоять угрозе экстремизма!
 

Спецслужбы тоже, конечно, работают, но работать им все труднее. Если, например, закон о борьбе с разжиганием розни и экстремизмом применять не избирательно, не к провинциальным театрам или библиотекам, в которых обнаружился Хантер Томпсон, а к тем, кто действительно этого заслуживает, то выяснится, что у нас потенциальных брейвиков полстраны. И наши ребята, которые мониторят Интернет, понимают, что выражение «вот бы специальную бомбу придумать для всех пидо...в» употребляет не только один известный публицист, а каждый второй житель страны, и это у нас не экстремизм, а такая словоупотребительная норма.
 

И что делать? Честно говоря, я в полном ауте. Потому что мир так изменился, так накренился, что определить, у кого что в голове и что теперь считать нормальным, стало совершенно невозможно. А ведь когда-то было все так просто. Убийца был мрачным типом, он носил черный плащ или имел на глазу черную повязку. Если он читал только Канта или слушал только Моцарта, на него приходил донос, и он продолжал образование в застенках инквизиции. Он ходил по Невскому в надвинутой на глаза шляпе и жил подозрительно, и даже подозрительно дышал. А если к нему подойти и сказать вдруг: «А ведь это вы и убили, Родион Романович!» – то он весь трясся и бежал каяться. А теперь люди стали равнодушны и черствы, они не выходят из дома и не интересуются соседями. Мысли людей можно с легкостью узнать в Интернете – но как почитаешь, что у наших людей в головах, то понимаешь, что лучшее, на что они способны, – это эсэмэсы с кисами и заями, которые мы все недавно искали с помощью поисковой системы «Яндекс».
 

...Я часто думаю, как работалось Бенкендорфу или другим моим предшественникам. Во времена, когда люди слушали лишь вальсы и романсы, выбор был невелик, соблазн неширок – и было так приятно, так легко скользить по стране в поисках карбонария... А теперь – столько всего, мир стал сложен, так ужасно сложен... Увы, друзья, мне пора заканчивать, потому что сейчас ко мне ворвется пресс-секретарь и скажет, что ведущие СМИ взволнованы моим заявлением и спрашивают, не собираюсь ли я завтра осуществить в России что-то вроде утопии Оруэлла или на худой конец ГКЧП? Какой там Оруэлл!.. Какой там ГКЧП? Для этого нужна воля, сверхидеи и сверхлюди, а нам бы месяцок хотя бы провести без крупного ДТП с участием гаишника или обойтись без очередного писающего у себя под дверью милиционера. Поэтому я буду опять объяснять прессе, что ничего такого не имел в виду, а только хотел напомнить, что надо... всестороннее и глубоко проработать проблему, которая стала в последнее время актуальна и требует своевременных решений в рамках системного подхода с выявлением опасных тенденций, имеющих место... ну, в общем, в таком духе, как это и положено говорить чиновнику, чтобы никто ничего не понял».