©  ГТГ

Александр Дейнека. Постановили единогласно.
Рисунок для журнала «Безбожник у станка». 1925

Вопрос политический
Слова, вынесенные в заголовок, нужно понимать следующим образом: не «почему за Войну, а не за кого-нибудь другого», а «по какой именно причине — за Войну». Потому что, похоже, все сейчас за Войну. Вокруг Войны — по крайней мере вокруг пресловутого рисунка на мосту — сформировался небывалый консенсус общества, современного искусства и даже, я уверена, власти (смеялись они, я думаю, смеялись… прежде чем официально осудить).

Что, в самом деле, может утешить миллионы людей, у которых отняли все политические свободы? Многометровый фаллос, медленно встающий, будто страна огромная, может их утешить, вот что.

Даже внутри нашего жюри, к моему удивлению, никто не оказался категорически против Войны. Правда, у большинства в списке преференций Война стояла не на первом, а на втором или третьем месте, но никто резко не возражал, а часть, подумав, перешла на сторону непримиримого меньшинства (к которому относилась я). А «Монстрация-2010» Артема Лоскутова вообще понравилась почти всем.

Никто не сказал Войне «нет» — ни жюри, ни экспертный совет, ни ГЦСИ еще на стадии приема заявки (что бы там ни утверждал Михаил Миндлин, ему достаточно было шепнуть своему подчиненному Евгению Уманскому, одному из номинаторов, что это крайне нежелательно; что его, Миндлина, могут за это уволить и т.п., — все мы люди, все бы его поняли). ГЦСИ очень старался переложить на кого-то бремя запрета (см. всю предысторию здесь), но никто грех на душу не взял: судя по письму Оргкомитета, который не связан клятвой чести арт-мира и вполне мог бы встать на сторону власти, тот самоустранился. Не вмешался и Минкульт. Оставался последний момент, заседание жюри (из которого исчез Петер Вайбель: он, возможно, на всякий случай тоже решил самоустраниться — сам или по чьей-то подсказке, не знаю). Во время этого заседания Миндлин осторожно старался навести жюри на любые другие решения, нежели вручение приза Войне, — старался, но не изо всех сил.

Эта странная ситуация во многом отражает ту, которая охватила и нашу политическую сферу. С одной стороны, опасливое ожидание. Как быть? На кого ставить? На прогрессистов или на консерваторов? Вдруг победит Веселый Гном, а Мочить-в-Сортире будет отправлен в отставку? А вдруг завтра «Хуй на мосту» признают ну не шедевром, но актом гражданского сопротивления? Маловероятно, но вдруг? Хорошо бы присоединиться к большинству, но где оно соберется, как узнать? Лучше по возможности вообще молчать и ничего не делать. Главное — на всякий случай не сделать ничего, о чем потом пожалеешь.

В 1980-е так мучились в неведении — умрет или не умрет. Сейчас — уйдет или не уйдет. Все-таки есть известный прогресс.
Но это всё с одной стороны. С другой — нависает призрак дубины народной войны. Народной Войны.

Прошлым летом один мой друг, зоолог, стал случайным свидетелем того, как простые мужики в сибирской деревне точили и зазубривали большие камни. Из любопытства он спросил, что они делают (предполагая, может быть, мангал — для зажаривания предмета его диссертации). Мужики посмотрели мрачно, уклончиво сказали: «Есть такая партия — “Единая Россия”…» — и продолжили точить свои каменные топоры, время от времени сурово взвешивая их на ладони. Когда мой друг мне это рассказал, почти год уже назад, я не поверила. Рейтинги казались непоколебимыми. Но сегодня, после всего, что произошло и у нас, и на Ближнем Востоке, я совсем не удивлена. Я жду.

Атмосфера за последний год очень изменилась. Степень ненависти к «Единой России» и к власти вообще достигла в нашей стране высочайшей отметки, сравнимой, может быть, только с ненавистью к коммунистам в каком-нибудь 1988 году. Эта ненависть кипит, разъедает людей изнутри и (в отличие от 1988 года) не находит конституционного выхода. Проблема только в том, что, глухо ненавидя Путина и ФСБ, люди одновременно все более открыто ненавидят «черных», «леваков» (эти два типа ненависти широко представлены в комментах на нашем сайте), «америкосов», «москвичей», вообще «умников» и т.п. Ненависть, как и симптом, легко смещается.

Эта ненависть — и есть Война. Не больше, но и не меньше. Мощный симптом, игнорировать который невозможно.

В общем, ситуация сложилась такая, что не проголосовать за Войну было бы заявлением, на которое никто не решился. Тем более что Минкульт (косвенно) и ГЦСИ (прямо) сделали все, чтобы для части жюри, и для меня в том числе, это стало делом чести — выразить волю миллионов и не проигнорировать ни Войну, ни «Монстрацию». И я рада, что мы смогли.

Это не означает, что у меня нет претензий к Войне. Сумеет ли Война преодолеть роль симптома и двинуться в сторону осмысленности, политической и (или) художественной, которая неизбежно должна будет заставить их эволюционировать к другим формам выражения? Не знаю. Не уверена. Бывают такие моменты в истории, когда в одной работе, как в капле, собирается множество нереализованных чаяний, хотя эта капля может упасть и даже не увлажнить никакой почвы, а испустивший ее организм — потом всю жизнь тужится, ожидая второго такого случая.

Ситуация с вручением официальной премии антиправительственной группе, конечно, парадоксальна. Говорит она только о том, что в России у человека нет иной возможности легального политического действия (например, поддержки политзаключенных), нежели исхитриться дать награду за счет государства (хоть и не совсем от его имени). «Группа непримиримых» внутри жюри реализовала невостребованную избирательную волю народа через голосование по такому второстепенному вопросу, как художественный конкурс, — но по крайней мере наши выборы были честными. В известном смысле в ознаменование такого же бессилия что-либо изменить Война рисовала член.

Мы все не можем совершить реальное действие, но можем — символическое. И это, как мне кажется, доказывает, что Война находится гораздо более в чисто эстетическом поле, нежели в политическом.

Как утверждает Война, их задача — сделать так, чтобы люди в нашей стране не боялись ментов. Добиваются ли они этого? Нет, конечно. Униженные, запуганные, обесправленные граждане смотрят на фаллос Войны в интернете как на икону-заступницу. Они не стали меньше бояться и больше понимать; они приобрели эстетический образ, картинку (Война нам предъявлена всегда только в картинке, в отличие, скажем, от перформансов Кулика или Бренера, которым многие были свидетелями). Война — это искусство, а не что-либо другое, причем искусство, как ни странно, довольно консервативное, создающее некую компенсаторную нишу. Война существует не в политическом поле, но вместо политики.

«Монстрация», надо сказать, другое дело, и художественно, и политически. «Монстрация» не только реально добивается того, чтобы люди не боялись, но и учит, как это сделать и как научить этому других. Если Война — это элитарный жест одиночек, то «Монстрация-2010», говоря языком современных художественных практик, есть партиципаторное событие большого демократического потенциала. Жест художника, отчужденного от общества по своей природе (Артем Лоскутов не скрывает, что вдохновлялся акцией «Демонстрация» группы «Радек», в которой те шли по улицам с абсурдными лозунгами), берется на вооружение массами и превращается во флешмоб — тот самый флешмоб, который, по мнению Жижека, есть «эстетико-политический протест в чистом виде», соединение эстетического и политического.

Вопрос художественный
Опасения общественности состоят в том, что Войну и Лоскутова выбрали из чисто политических соображений. Те, кто против награждения Войны, — против именно поэтому: искусство не должно иметь отношения к политике, это принижает значение премии, это профанация. Михаил Миндлин даже успел записать это в предисловии к каталогу на всякий случай.

Надо сказать, точка зрения «Война — не искусство» находит совершенно неожиданных сторонников. Говорят (сама я пока не видела), что сюжет нового фильма группы «Что делать?» («Museum Songspiel: The Netherlands 20XX») состоит в следующем: группа нелегальных мигрантов случайно прячется от полиции в помещении европейского музея современного искусства, и директор музея, чтобы их спасти, объявляет их художниками, делающими перформанс. Надо думать, предметом сатиры является «прогрессивный» арт-мир, готовый признать художником кого угодно, лишь бы помочь преследуемым и умножить свои ряды (такое действительно происходит — см. украинский казус). Группа «Что делать?» вообще, мне кажется, в последнее время от стратегии «выхода за пределы искусства» переходит к стратегии «мечения территории» (сужу по отдельным высказываниям в блогосфере), отгораживая зону «профессионального критического искусства» от наскоков кустарей при помощи введения различных цензов — образовательных, политических, эстетических.

Мне вообще кажется, что мы сейчас присутствуем при стадии академизации международного «критического искусства», которая в проекции на СССР примерно соответствует 1932—1933 годам. До этого момента искусство культурной революции успело радикально снять буржуазный критерий профессионализма (в художественном процессе успешно принимали участие самоучки, в том числе гениальные — ученики Филонова, например), а после ее краха работы самоучек из музеев выкинули, а вчерашние радикалы и уничтожители искусства типа Дейнеки начали превращаться в институционализированных «больших мастеров советского искусства» (разумеется, критического — по отношению к капитализму). И у нас уже есть такие академики антикапитализма, типа Лайама Гиллика.

Это, вероятно, процесс естественный, но я не сторонник академизма и считаю депрофессионализацию искусства очень важным условием его развития, хотя и наиболее трудным для принятия Западом. Поле искусства должно быть эгалитарно и открыто для всех. Поэтому я была за Войну и «Монстрацию-2010». Но есть и еще ряд соображений, или, точнее, ответов на высказанные и невысказанные возражения, которые хотелось бы привести в достаточно схематическом виде, надеясь, возможно, продолжить дискуссию.

— Неужели Война лучше Монастырского?
— Премия не фиксация того, что лучше, а что хуже.

Премия (на самом деле «Инновация» — это конкурс, но все ее воспринимают как премию, о чем в другом месте) отражает преференции данного жюри здесь и сейчас. Иначе не может быть, и все претензии «Инновации» на что-либо другое противоречат самой ее сути — понятие «нового» и отличается тем, что оно меняется с каждой секундой. Произведение современного искусства по своей природе «относительно», как писал еще Бодлер; попытка преодолеть это и создать некий абсолют совершается в каждом художественном жесте, каждый из них есть претензия на это. Но таких попыток много, и все они остаются, в общем, неуспешными, иначе искусство прекратило бы свое существование.

Вообще заниматься современным искусством могут и должны только те люди, которые в принципе способны перенести эту, конечно, невыносимую и мучительную ситуацию отсутствия четкого критерия, одного победителя, жесткой иерархии и абсолютных рамок. Истина в этом мире есть постоянно колеблющаяся точка, к которой мы можем и должны приближаться, но никогда не можем утверждать, что мы ее достигли.

В этом смысле аргумент «что же, теперь всем давать, кто под судом?» и «что же, теперь все будут хуи рисовать?» я считаю логически абсурдным (типичное неправомерное обобщение). Это все равно что спросить: «Что же, теперь все будут видео на мониторах показывать?» — если бы премию дали Монастырскому за «Коридор КД».

Трудно смириться с единичностью чего бы то ни было; с отсутствием правила; с тем, что будущее радикально неизвестно и всегда есть выбор. Но это также означает — трудно смириться с неизбежностью политического. Понятно: политическое в нашей стране на памяти нынешних поколений всегда воспринималось как что-то страдательное, как отсутствие выбора, но не как сам выбор, как это должно быть.

— Но ведь это не искусство!
— Заявления «это не искусство» служат для того, чтобы маркировать новых реакционеров, и в этом смысле они полезны.

Современное искусство ведет свое происхождение от авангарда начала ХХ века, и разделяет базовые его заповеди. Например, «не сотвори себе жестких критериев искусства» и «всегда приветствуй выход за его пределы». После начала ХХ века искусство — это самотрансгрессивная область, которая существует только за счет постоянного нарушения своих границ. Этот механизм — единственное, что является в искусстве абсолютным. Появление такого нового, про которое другие профессионалы, даже искушенные, начинают говорить «это не искусство» (сейчас так говорят про документальное видео, например), немедленно маркирует новых консерваторов и новый авангард — на какое-то время.

Обязанность современного искусства — все время ставить статус своей деятельности под вопрос. Хардкорные авангардисты знают, что они никогда и ни при каких обстоятельствах не должны произнести фразу «это не искусство»: противника можно уничтожить и другими способами. И вы никогда не услышите эту фразу ни от Кабакова, ни от Гройса, ни тем более от Монастырского, который очень активно скрывается в сферу «неискусства» сам (сейчас — в YouTube). Это, вообще говоря, тест на авангардизм и консервативность. Получается, что концептуализм был нашим последним авангардом, потому что авангардисты недавних лет (Осмоловский, например, или вышеупомянутый Дмитрий Виленский из «Что делать?», до какой-то степени и Авдей Тер-Оганьян), бывает, встают на позиции «художественных жандармов».

На русской художественной сцене, надо сказать, очень долго удавалось избегать появления новых реакционеров, и арт-мир был до самого недавнего времени сплочен в силу противостояния Шилову, Глазунову и бывшему Союзу художников. ГЦСИ до сих пор, мне кажется, мыслит этими категориями. Но жизнь движется вперед, все, что переворотилось в 1990-е годы, укладывается. У нас появляются консервативные газеты; реакционные критики, проповедующие пластические качества; университетские кафедры, где таких критиков готовят; консервативные современные художники и, естественно, махровые институции. Сейчас все это себя ярко проявляет. Но все, что делает ситуацию видимой, а не камуфлирует ее, я считаю — к лучшему.

— Нельзя давать премию исходя из политических соображений.
— Искусство в современном понимании не просто неотделимо от политики — это одна и та же сфера.

Что я имею в виду, когда говорю, что искусство и политика суть одно и то же? Отнюдь не то, что все художники должны начать делать политические акции и идти штурмовать КГБ. Но, во-первых, то, что любое искусство, даже самое аполитичное, имеет политический смысл, и, во-вторых, то, что любое политическое событие (революция, демонстрация, акция) имеет эстетическое измерение и часто только ради этого и делается. И то и другое суть формы сопротивления субъективности порядку, формы личного действия, — во всяком случае, таково сегодня во всем мире понимание политического (когда возможности его сильно сужены) и художественного (когда его диапазон слишком уж расширен). Искусство, политика (индивидуальная политика, о которой мы сейчас говорим) и теория слились сегодня в один род деятельности, и не замечать этого невозможно.

Ни одна премия не может, как то прокламирует «Инновация», претендовать на «чисто художественный статус», потому что такого статуса не существует. Он может явиться только результатом искусственного ограничения, фактически — цензурного, и я очень опасаюсь, что после того, что произошло, за этим могут пристально следить.

Цензура не всегда предполагает исключение того или иного феномена вообще; но она предполагает исключение политического критерия из рассмотрения. Получается нечто странное, что я назвала бы «аполитичной политкорректностью»: с точки зрения Михаила Миндлина, насколько я его поняла, вполне можно было дать премию «Члену на мосту», но только «исходя из профессиональных критериев». Например, потому что его силуэт очень красив, или был мастерски нарисован, или колорит удался. А о политическом смысле говорить неприлично.

Боюсь, что нет шансов убрать эту фразу — о невозможности судить из политических критериев — из положения о премии. А ведь она хуже, чем что-либо другое, провинциализирует «Инновацию» и отделяет ее от всего остального мира.​