Между тем сегодняшние болезни Северного Кавказа начались не с террористического ИГИЛа и не с Сирии. Нынешняя ситуация в северокавказских республиках – в первую очередь результат непростого внутреннего развития этих регионов в постсоветскую эпоху. Понять логику этого развития важно именно сейчас, когда Кавказ накрывает эхо грозных международных событий.

Обзор новейшей истории Северо-Кавказского региона имеет смысл начать с Дагестана. Это один из тех регионов, не помнить о существовании которого, живя в России, практически невозможно. Рядовой российский гражданин, живущий далеко от Тувы или, например, Бурятии, не часто вспоминает о том, что в стране есть такие республики. А вот Дагестан о себе напоминает постоянно даже сейчас, когда Кавказ по вниманию СМИ уступил место Украине, а затем Сирии. Но напоминания эти не отличаются разнообразием: либо взрыв, либо контртеррористическая операция, либо вертолет, посланный за очередным арестованным чиновником.

Однако в Дагестане происходит много другого. И при всей своей «чуждости» и «непонятности» рядовому российскому наблюдателю он на самом деле сейчас похож на остальную Россию гораздо больше, чем принято думать. Хотя старт Дагестана в постсоветские годы был весьма необычен. Здесь я попробую изложить свой заведомо субъективный взгляд на события, происходившие в Дагестане с момента распада СССР и до сегодняшнего дня.

Неизвестные девяностые

Интересно, что до самого конца 90-х Дагестан в информационном плане довольно сильно походил на Бурятию и Туву. Рядом полыхала Чечня, но то, что происходило менее чем в двухстах километрах от Грозного, почти не интересовало ни федеральных политиков, ни журналистов. СМИ тогда даже колебались, писать название «Махачкала» через дефис или слитно.

Впрочем, тогдашняя изоляция Дагестана была не только информационной. Республика оказалась отрезанной от основных транспортных артерий, которые соединяли ее с другими российскими регионами именно через Чечню. Железную дорогу в обход мятежного соседа построили только в 1997 году, а для автомобильного сообщения с «большой землей» дагестанцам во времена чеченской смуты были доступны лишь малопроезжие дороги востока Калмыкии. 

Для республики, где и в советское время значительная часть населения жила торговлей, урон от этого оказался огромным. До сих пор один из самых распространенных в Дагестане рассказов из «лихих девяностых» это рассказ о том, как на грузовых машинах люди сбивались с пути в зимней калмыцкой степи и замерзали там, истратив запасы бензина. Можно сказать, что по сравнению с большинством других российских регионов Дагестан тогда получил двойной удар: советская индустрия, в том числе военная, в республике стремительно шла ко дну (в цехах некогда крупнейших махачкалинских заводов по сей день располагаются авторынки), а возможности для появления мелкого и среднего бизнеса были крайне ограничены из-за транспортной блокады.

Было и еще одно обстоятельство, делавшее ситуацию в Дагестане гораздо сложнее, чем в среднем по России. Это отъезд из республики значительной части населения, прежде всего образованного городского. Миграция в направлении столиц шла тогда из всех регионов, но для Дагестана она означала не запустение местных городов, а радикальное изменение их облика и уклада жизни. Дело в том, что еще в середине ХХ века можно было говорить о «двух Дагестанах»: сельском и городском. Сельский, особенно его горная часть, был, как и сейчас, населен почти исключительно коренными горскими народами. А в городах горского населения было крайне мало. В Махачкале середины ХХ века наряду с русскими большую долю населения составляли армяне, персы, евреи. Городской Дагестан формировался из потомков давних обитателей прикаспийских городов, а также из рабочих и технической интеллигенции, направленных советской властью на местные заводы. 

Между сельским и городским Дагестаном не было антагонизма, они просто мало соприкасались. Заметная в количественном отношении миграция горцев в города началась в последние десятилетия советской власти, а в 90-е приобрела обвальный характер на фоне отъезда горожан из региона и разрушения горных колхозов и совхозов. Масштабы этому процессу придавало и то, что большинство горских народов на момент распада СССР имели высокую (хотя уже снижавшуюся) рождаемость. По переписи 2010 года, у представительниц разных горских народов, достигших на тот момент пятидесятилетнего возраста, было в среднем от трех до четырех детей.

Одноэтажные саманные домики, остававшиеся на центральных городских улицах, скупались «ради земли» и заменялись масштабными строениями в горском стиле. Хрущевки в районах подальше от центра обрастали немыслимого вида пристройками. По окраинам возникали никак не зарегистрированные, но населенные десятками тысяч переселенцев поселки. Не так давно в Махачкале вышла книга воспоминаний и фотографий о столице Дагестана до времени «великого переселения». Называется она «Был такой город».

Но внешним видом городов изменения, происходившие в Дагестане в первые советские годы, не ограничивались. На фоне отъезда из региона большого количества прежних управленцев миграционная стихия практически никак не регулировалась. Узкий слой партийных бюрократов, оставшихся на высших должностях в республике, оказался один на один с социумом, переживавшим тектонические изменения всего жизненного уклада на фоне коллапса экономики. Поддержка первых лиц республики со стороны федерального центра была тогда совершенно условной. Вопрос о том, как сохранить власть в этой буре, они решали в основном самостоятельно и нашли наиболее очевидный, хотя и рискованный способ.

Он состоял в том, чтобы интегрировать во власть видных «неформалов», общественных лидеров, за которыми была значительная поддержка населения. Поделиться с ними источниками ренты и использовать их влияние для контроля над регионом. Неформалы эти, как правило, имели собственные вооруженные силы. Обменивали свой статус с криминального на политический они двумя путями: либо силовым образом, приобретая контроль над активами, жизненно важными для какой-то части Дагестана (например, над разраставшимися тогда вещевыми рынками приграничного с Чечней города Хасавюрт), либо становясь во главе национальных движений, в начале 90-х в основном занимавшихся земельными конфликтами между разными этносами (земельные конфликты – большая и отдельная история как для тогдашнего, так и для нынешнего Дагестана, но рамки данной статьи подробно рассказать о них не позволяют). Два этих пути входа в региональную большую политику, впрочем, не исключали один другого.

Возглавлявший Дагестан полтора первых постсоветских десятилетия Магомедали Магомедов тактику взаимодействия с этой новой элитой освоил хорошо. Кто-то получал хлебные должности и ставил свой силовой ресурс на службу руководству республики, кто-то их не получал, но ради перспектив получения помогал в решении самых болезненных вопросов, включая приграничные отношения с Чечней.

В этой новой элите каждый претендовал на то, чтобы представлять какой-то из многочисленных коренных дагестанских этносов (некоторые действительно это делали в земельных войнах начала 90-х). Потому любые решения в пользу или против кого-то из «новых» воспринимались как решения в пользу или против целого народа. Рядовая отставка министра могла вызвать бурление одного из «народных фронтов» и многотысячный митинг на площади. Национальная тематика в 90-е была главным фактором сплочения, мобилизации в Дагестане. Ислам тогда таковым не был.

Последнее, впрочем, не означает, что в местном исламе в 90-е ничего не происходило. До революции Дагестан был одним из центров исламской учености в России, а в сельской местности религию не удалось полностью маргинализовать и в советское время, несмотря на жесткие репрессии. В первые годы постсоветской свободы исламизация Дагестана была зримой и стремительной: появлялись исламские школы и университеты, общедоступные кружки по изучению арабского, сотнями открывались мечети. Но политическим фактором ислам на первых порах не стал.

Тому было несколько причин. Основная, наверное, состоит в том, что исламская картина в регионе была слишком разнообразной, мозаичной. Были районы, где уже в первые постсоветские годы по пятницам в мечети стало ходить почти все мужское население, а были где число молящихся мусульман составляло ничтожный процент (отчасти эти контрасты сохранились и сегодня). Сказывались в местном исламе и межэтнические разделения: был момент, когда в республике действовало несколько Духовных управлений, по одному на каждый крупный народ.

Но главное, еще с конца 80-х в республике четко обозначился раскол между двумя религиозными направлениями: суфизмом – мистическим исламом, краеугольный камень которого – ученичество у духовного наставника (шейха), и течением, суфизм не принимавшим. Первое течение имело в регионе как минимум двухсотлетние корни. Идентифицировать второе течение достаточно сложно, оно, скорее всего, никогда не было в Дагестане единым, хотя и получало объединительные ярлыки: «ваххабизм», «салафизм».

Становление «антисуфийского» ислама шло в основном двумя путями. Во-первых, он утверждался стараниями религиозной интеллигенции, интеллектуалов, объединявшихся в конце 80-х в кружки, а вскоре после этого начавших проповедовать в мечетях и преподавать в медресе. Во-вторых, проникал антисуфизм и в села. Как правило, начиналось это с учебы сельских молодых людей в арабских странах. Возвращаясь домой, они начинали указывать односельчанам, что в их «народном исламе» не все соответствует Корану, чем бросали явный вызов старшему поколению.

Возникавшие на этой почве конфликты были, по существу, не только «про религию». Старый уклад жизни, основанный на сельском хозяйстве или еще каком-то промысле, знакомом селу на протяжении многих поколений, тогда рушился, а с ним рушились и традиционные связи, державшиеся на авторитете старших и обеспечивавшие сельской общине управляемость. Исламские разногласия были лишь одним из проявлений конфликта, который в этих условиях возникал в селах, но проявлением, безусловно, наиболее острым.

Последствия в разных точках Дагестана были разными. Где-то радикальные противники суфизма взяли верх и даже смогли основать крошечные «шариатские республики». Где-то дело обернулось многолетним, изматывающим обе стороны противостоянием, когда одна исламская группа насильственно выдворяла из села другую, когда разрушались «неправильные» мечети или молельные дома.

Вплоть до 1999 года власти республики от всего этого подчеркнуто дистанцировались, несмотря на то что в некоторых частях антисуфийского спектра уже тогда возникали вооруженные группы, имевшие поддержку из Чечни. Когда в августе 1998 года в Махачкале был убит муфтий Дагестана Саидмухаммад-хаджи Абубакаров, пламенный сторонник суфизма, в местной исламской печати одинаково гневные упреки звучали и в адрес «ваххабитов», сразу же обвиненных в убийстве, и в адрес республиканских властей.

Возможно, чиновники на площади Ленина в Махачкале понимали, что ни одна из ветвей ислама не имеет в регионе достаточно сильных позиций для того, чтобы союз с ней принес бесспорные дивиденды, а потому в происходящее не вмешивались. В Кремле же считали, что при всех внутренних проблемах Дагестана руководство республики сумеет удержать эти проблемы внутри региона – и поэтому не вмешивались тоже. Так было до августа 1999 года.