Когда я только попала в мордовскую ИК-14 в дождливом октябре 2012 г., у меня состоялся такой разговор с начальником колонии:

— Нужно шить норму. 160 костюмов в день. Если нет — остаетесь на доработку, — рассказывал новоприбывшим осужденным правила зоны начальник.

— А если я не успею за 8 часов? — вклиниваюсь.

— Тогда остаетесь шить дальше.

— А как же Трудовой кодекс и восьмичасовой рабочий день?

— Меня не волнует. Кто не успевает, тот продолжает шить.

«Не спорь с ним, хуже будет, совсем забьют, — шепчет мне на ухо моя знакомая. — Молчи лучше, а то в пресс-отряд отправят!»

После моего освобождения начальник ИК-14 был снят со своего места. Его сосед, начальник ИК-13, в настоящее время задержан по подозрению в получении взятки на 1,025 млн руб. (статья 290, ч. 6, УК РФ — от 8 до 15 лет лишения свободы).

Круппа и начальников мордовских колоний объединяет то, что все они когда-то верили: экономика подменяет этику, а купленные за деньги индульгенции аннулируют грехи.

Можно ли, ссылаясь на экономические интересы, делать вещи, подобные тем, что делал Крупп, — законные, но этически сомнительные?

Бизнесмен может ответить: этика — это не мое дело, я делаю деньги, и это моя работа, это то, в чем я профессионал. Бизнес начнет уходить из этически сомнительных отраслей в момент, когда репутационные риски будут настолько высоки, что начнут приводить к падению доходов. А этическую планку для бизнеса и вытекающие из нее риски для репутации создают медиа, НКО, профсоюзы и гражданское общество. Если они сумеют создать достаточно высокие репутационные риски, которые в состоянии привести к рискам финансовым, то бизнес откажется от этически сомнительного предприятия. Но по причинам финансовым, а не этическим.

Так устанавливается разделение труда: есть люди, ответственные за этику, а есть те, чей интерес — экономический рост. Это отголоски идеи конвейерного тотального разделения труда, где производство разделено на простейшие короткие операции. Когда человек год за годом пришивает карман к полицейской куртке, но не знает, как сшить целый костюм, не видит дальше своего собственного носа, он теряет человечность и человеческое — любознательность, способность видеть мир во всей его сложности. Так и бизнес: сконцентрировавшись на умножении активов, он в какой-то момент понимает, что вопросы этики — больше не его задача. Тогда начинается недоброе. Должна ли экономика руководствоваться не только финансовыми, но и этическими целями?

Когда я слышу, что, например, немецкая промышленность активно лоббирует запрет на новые санкции против России, я вспоминаю Круппа. Мы, несомненно, можем вынести за скобки этику, когда говорим об экономике, но стоит ли это делать?

Спросим Адама Смита. Так вышло, что многие интерпретируют идеи Смита как пропаганду свободы рынка от этических требований, вспоминая одну лишь «невидимую руку рынка». Но у Смита есть еще «Теория нравственных чувств», часто выносимая за скобки. Это работа, которая начинается так: «Какую бы степень эгоизма мы ни предположили в человеке, природе его, очевидно, свойственно участие к тому, что случается с другими».

А вот Альберт Эйнштейн. Казалось бы, большего профессионала придумать трудно. Сидел бы и занимался тем, что у него лучше всего получается, — физикой. Но нет. Вот он сидит и думает себе что-то такое: «Без “этической культуры” нет никакого спасения для человечества». Он пытался поставить под сомнение тотальность инструменталистской, прагматической логики, исключающей этическое: «Чрезмерный акцент на сугубо интеллектуальную позицию в нашем образовании, часто целиком направленном на практику и факты, непосредственно привел к обесценению этических ценностей»; «Поскольку нам, ученым, уготована трагическая участь — еще более повышать чудовищную эффективность средств уничтожения, наш самый торжественный и благородный долг состоит в том, чтобы всеми силами воспрепятствовать использованию этого оружия для тех жестоких целей, для которых оно было изобретено». Должны ли специалисты продумывать в том числе и этические последствия своей работы? Эйнштейн полагал, что да.