Что происходит с русским языком через год после очередной инаугурации Президента Путина? То же, что и с российским обществом

Известный российский филолог и лингвист Гасан Гусейнов в интервью «Совершенно секретно» размышляет о том, на каком языке власть и оппозиция говорят с обществом.

– Перемены, происходившие в языковой сфере за последний год, часто напоминали то, что случилось в конце 1980-х – начале 1990-х годов, когда советские власти решились заговорить с людьми на более человеческом языке. Сегодня в России те, кто задает моду в государственном политическом языке, почувствовали, что просторечная лексика и жаргон – не лучшее средство для общения с населением. Возникло ощущение, что надо выбрать другой регистр общения. И начались перемены. Раньше человеком, который на протяжении многих лет определял развязный, стебный, хамский стиль языка политики, был Жириновский. И вдруг он возглавляет в Государственной думе движение за нормативный русский язык.

– Жириновский – очень надежный флюгер. И откуда, на ваш взгляд, дует ветер?

– Основная проблема всякого жаргона и всякого упрощения языка состоит в том, что он со временем становится все менее пригодным для описания ситуации. Всем все понятно, потому что все знают одно жаргонное слово? Например, «это он пиарится» или «это стеб». Но мы ведь еще не договорились, что это означает. Привыкнув употреблять такого рода словечки для описания ситуации, общество теряет аналитические способности. Оно просто не в состоянии говорить о своих проблемах, оно их может только смутно описывать.

Тут и проблема распространения матерного языка. Она не в том, что эти слова грубые, а в том, что эти слова всё описывают и ничего не объясняют. То, что Россия такая матерная страна, стало тяготить людей.

Отсутствие универсальных коммуникативных средств, позволяющих углубиться в социальные проблемы, начинает отражаться на управляемости. Язык перестает выполнять свою фундаментальную функцию – управление через познание и коммуникацию. Сохраняется механическая управляемость, как отношение молотка и гвоздя, но эта методика неэффективна в сложной социальной среде.

Есть, например, бранные слова, с помощью которых описывают неугодную политическую ориентацию – «либерасты» или «леваки». Из-за этого совершенно непроясненной остается собственная позиция. Когда люди называют себя государственниками или объявляют высшей ценностью единство государства, которое и так едино, – это примитивное и лишенное смысла злоупотребление языком. Язык превращается в устройство для раздачи ярлыков, а не в инструмент для анализа ситуации. Что значит «либеральная политика»? Каковы границы либерализма? Мы не выясняем это. Или слова «демократ», «демократия»: «да знаем мы этих демократов, это демокрады», «эта демократия разорила, уничтожила» и так далее. Это уже не отдельное слово, а целый концепт, цепочка мыслей, которые присутствуют в обществе в свернутом виде. И люди обмениваются этими сгустками непроясненных смыслов, которые вызывают сильнейшее взаимное раздражение.

– Как изменился язык Владимира Путина после его возвращения в Кремль?

– За его языком очень интересно наблюдать, потому что он всегда приспосабливается к обстоятельствам. В частных беседах, особенно с международными деятелями, он может быть очень обаятельным и вдумчивым собеседником. А когда он выступает в своей государственнической функции, то обращается к самой низовой среде. Его собеседник – это человек, не высказывающий своего мнения – потому что не может его сформулировать. Тот человек, который обычно боится власти и помалкивает. Этого человека Путин своим языком как раз раскрепощает. Он ему разрешает указывать всем остальным, как кому жить. Другое дело, что эти люди все равно неуправляемы. Они управляемы только в условиях погрома. Они могут что-то подавить, но не могут ничего создать: социальное движение, самодеятельную общественную организацию. Они могут возглавить вооруженную группу, которая на время подавит всех своих противников. Но общество не может так функционировать. У меня ощущение, что Путин это прекрасно чувствует, но не знает, как выйти из этого положения. Потому что его фундаментальная установка, связанная с языком, – это установка сотрудника спецслужб: главное – взять все под контроль, обращаться к самой низменной части общества, двигаться со скоростью самого медленного корабля. Поэтому у него постоянно противоречие: с одной стороны, он хочет показать, что можно выстроить социальную реальность, которая была бы похожа на развитые страны. С другой стороны, он не может этого сделать, потому что окружен неречевой средой, которая не ориентирована на создание общества равных индивидов.

– Как сегодня происходит коммуникация между властью и населением?

– В русском языке есть несколько устойчивых ошибок в словоупотреблении, которые приводят к тяжелым последствиям. Мы говорим «власть» так, как будто остальные люди к этой власти непричастны, и вот между ними происходит коммуникация. Но власть реализуют на своем языке миллионы маленьких начальников. Это огромная область, в которой речевым образом заняты десятки миллионов людей. Она находится в состоянии кризиса. В ней каждый из нас является и жертвой, и лицом, причиняющим другим страдания. Единственное, что должно было бы делать государство сейчас, – это вложить гигантские средства в систему образования, в подготовку и переподготовку людей, которые готовят педагогов. Брать на вооружение иностранные примеры, отправлять людей учиться в другие страны. Основная проблема не в отношениях между властью в лице Путина или его правительства и населения, а внутри самого населения. Эта коммуникационная непрозрачная среда, которая сразу хватается за словесное оружие, не принимает чужого и непохожего. Идет словесная война, и речевое насилие люди применяют очень охотно.

– В прошлом году в наш лексикон откуда-то из древности вернулись слова «кощунницы», «безбожники», «святотатство». Их появление связано с изменением картины мира в представлении россиян – или они внедрялись осознанно?

– Картина мира в представлении россиян совершенно не поменялась. Существует вакуум официальной идеологии. Появление слов вроде «кощунниц» свидетельствует: одни люди ищут способы манипуляции другими людьми. Сакральный мотив очень для этого удобен – с его помощью можно проводить с людьми любые эксперименты. Кстати, патриарх РПЦ говорит еще более комсомольским языком, чем Путин. У того хотя бы проскальзывает какое-то живое просторечие, а у этого просто казенный советский стиль в духе Комитета защиты мира 1970–1980-х годов. На определенную часть населения это действует. Например, на очень молодых людей, у которых совсем никакого советского опыта нет, но которым нравится чувство единения. Им нравится, что у них есть сверхценные идеи, что они являются борцами за истинную веру, что они сплочены. У них сформулирована концепция врага. Они чувствуют себя в осажденной крепости, и им это нравится. Это то, чем действительно можно объединить людей. Многие предпочитают попасть в рабство идеи, согласно которой Россия – сверхдержава, явление планетарного масштаба. Этим злоупотребляют, хотя могли бы поддержать в молодых другое представление – что они первое свободное поколение русских людей за несколько столетий. Можно было бы сказать: вы новые люди, вам не надо никого бояться, вступайте в этот мир без страха, что вас якобы окружают сплошные враги. Но это тот словарь, которого очень боятся люди, изо всех сил желающие сохранить свою власть и сверхдоходы.

– Российская оппозиция отличается от российской власти?

– Нашему обществу навязано представление о любом размышлении над проблемами как о виде оппозиционной деятельности; о том, что слово «оппозиция» означает несогласных скандалистов, которые готовы раскачать лодку и любыми средствами захватить власть. Но совершенно неясно, думают ли люди в Координационном совете оппозиции, чтобы когда-нибудь действительно взвалить на себя эту гигантскую, невероятной сложности работу в государственном аппарате. Я совершенно не знаю, что нужно делать оппозиции. Но вижу, что у тех, кто называет себя оппозицией, очень много лжи – того, что Достоевский называл «деликатной взаимностью вранья». Когда Удальцов называет акцию «маршем миллионов», а выходят 50 тысяч, ну не надо же обманывать себя. И не надо себя называть народом. Мы никакой не «народ», когда мы выходим на улицу. Потому что народ, увы, чихал на все это.

– Когда оппозиция называет себя «рассерженными горожанами» или «маршем миллионов», становится не очень понятно, кому и чему она себя противопоставляет. Можно ли найти себе четкое определение и одновременно сохранить единство рядов?

– Это проблема общества, в котором хорошо известно, как ведут себя власти, и совсем неизвестно, как нужно вести себя цивилизованным людям, которые чем-то недовольны. «Прежде чем объединяться, нужно размежеваться». У нас не существует единой оппозиции, но она и не нужна. То, что называет себя «властью», тоже конгломерат людей и групп, между которыми есть не выраженные прямо разногласия. Даже отношения между Путиным и Медведевым непрозрачны. Что уж говорить об отношениях, например, между Сечиным и Чубайсом. Мы ничего об этом не знаем. Но не знаем и о противоречиях между Удальцовым и Навальным. Мы требуем от оппозиции единства и совместного определения политики, но это абсурдное требование. Я не вижу ничего страшного в том, что оппозиция не скрывает своих противоречий. Это показывает, что они живые нормальные люди.

– За прошедший год оппозиция сильно сбавила речевую агрессию. Это было заметно на примере Алексея Навального, который сначала обещал «рвать глотки», а потом заговорил о равноправии и уважении человеческого достоинства. Как вы объясните такие перемены?

– Во-первых, к Алексею Навальному применяются методы, которые можно считать репрессивными. Сейчас ему приходится взвешивать каждое слово гораздо тщательнее, чем раньше. Закон в стране фактически не действует, и экстремистским призывом могут объявить что угодно.

Во-вторых, и Навальный, и Удальцов перестали, кажется, путать миллионы пассивных наблюдателей с настоящими сочувствующими, количество которых измеряется тысячами или, может быть, десятками тысяч. Эта путаница приводила к ложной уверенности в том, что их поддерживает огромная часть страны. Теперь они прекрасно понимают, что им никто не поможет. Навальному нужно добиться признания в довольно широкой среде, которая не готова идти на баррикады. Поэтому снижение агрессии – это осознанное поведение. Оно мне кажется очень разумным. Когда правоприменители ведут себя по-бандитски, другого выхода нет.