В метро сейчас рядом со мной плакала девочка лет девяти-десяти. Плакала как-то по-взрослому - смотрела прямо и иногда утирала слезы, которые все лились и лились. Рядом сидела мама или бабушка, сейчас и не понять, утешала, но как-то неуверенно. Из обрывков беседы я поняла, что какая-то преподавательница прошлась по девочкиным ногам - в фигуральном смысле, чем-то ей девочкины ноги не понравились, и она об этом вот несовершенстве сообщила не только девочке, но и остальным присутствующим.

А я тут же вспомнила, как однажды, во время зимних каникул, от оглушающего безделья в деревне, куда мы поехали с папой - к его маме, моей почти незнакомой бабушке, отрезала себе челку. Ну как челку - клок волос справа и клок волос слева. Мама по нашему возвращению лишь поджала губы, а вот в школе перед первым же уроком - это был, кажется, урок русского языка, учительница обратила на мою челку внимание не только свое, но и класса.

О, сказала учительница, Елисеева (допустим, у меня тогда была другая фамилия, но не суть), это сейчас так модно? По бокам челка, посередине лоб. Или не довели начатое до конца?

И что-то еще она там такое говорила, не слишком-то и смешное, а одноклассники, стоявшие рядом, ржали, а я молчала и, наверное, краснела.

Пустяк, в общем-то, но вот, запомнился. И запомнилось ощущение бессильной обиды: я не могла ей возразить, я не могла вообще что-то сказать, она взрослая же, она учительница. Расплакаться я тоже не могла - уже прозвенел звонок на урок.

И я не знаю, вот до сих пор не знаю, зачем она так сказала, та учительница. Я училась хорошо, вела себя примерно, была, в общем-то, обычной серой мышкой, ничего особенного. Да и какое ей дело - ладно бы я пришла в эти свои одиннадцать лет с огромным взрослым начесом, как однажды пришла моя одноклассница Ленка Степанова. Учителя, кстати, тогда промолчали, зато как следует оторвались пацаны. Но пацаны - это другое. Пацанам можно сказать дурак и стукнуть по лбу учебником, если, конечно, догонишь.

Или годом ранее - заканчивалось занятие по хореографии, преподавательница стояла у двери, мы подходили каким-то там шагом пике, присаживались в прощальном книксене и, радостно гогоча и топая, мчались вниз по лестнице в раздевалку. И вот на том самом выходе преподавательница, которая за год так и не смогла запомнить мою фамилию, в очередной раз коверкая ее, сказала мне, присевшей в этом ебучем книксене: ну и змея ты, Евсюкова.

А я - Елисеева. А змея - потому что под конец занятия у меня распустился пучок, который мама затянула еще утром, и я с этим пучком сходила в школу, потом час болталась по улице, потому что забыла ключ от дома, потом поехала на хореографию и отзанималась почти два часа, и вот он не выдержал и развалился, и пришлось униженно собирать шпильки, засовывать их за пояс юбки, неумело затягивать длинный хвост и тихо радоваться тому, что голова раньше срока получила хоть маленькое, но послабление.

Лариса Ивановна наша послаблений не терпела. Поэтому змея.

Я рыдала в раздевалке, рыдала в автобусе и еще немножко прорыдала всю историю заново бабушке дома. И даже сейчас, спустя двадцать пять лет, мне все еще обидно.

Да, я понимаю, своим уже взрослым мозгом понимаю, что балет, пусть и провинциальный, не терпит слабости и недисциплинированности, и пучок был обязан продержаться столько, сколько положено. Я понимаю, что Лариса наша Ивановна, худая, сухая, прямая, в вечных бутылочно-зеленого цвета брюках, с идеально гладкой головой - не доска, не веточка - щепка, она не на меня злилась, она на жизнь свою зла была, а я - что я, косолапая, с толстыми ногами, с плохой растяжкой, которую приходилось отрабатывать дома, садясь и садясь на эти бесконечные шпагаты, и мама даже хотела заставить папу сделать дома станок, но я разоралась, разревелась, забилась в истерике, хотя была девочкой не то что послушной, я была идеально выдрессированной девочкой - что скажут, то и делаю. А Лариса Иванова, талантливая, но вынужденная прозябать в провинциальном ДК, - слабое здоровье, муж на гастролях, и одна, много две хоть с какими-то задатками в этой толпе неуклюжих девчонок с синими ногами, и с этой одной-двумя хочется заниматься, но остальных приходится терпеть, и они настолько ненужны, незначительны, что и фамилии не запоминаешь их, какая разница.

Столько лет прошло, а живы обиды. Нет, я не выросла маньяком, кромсающим челки и пучки, расчленяющим балерин и просто худосочных женщин с прямыми спинами. Я отрезала себе нормальную челку и потом отрастила, а потом опять отрезала, и опять отрастила. Я даже не помню имени той учительницы, а Лариса Ивановна умерла через два года после случая со змеей, и фамилию она к тому времени мою запомнила, и однажды даже разрешила мне и моей подружке Эльке показать какое-то там упражнение, которое у нас вдруг получилось, а у остальных - нет. Смотрите, сказала она, спина отвратительная, зад отклячен, но ноги работают идеально.

И выводов никаких нет. Просто почему-то хотелось обнять ту девчоночку в метро и сказать - ну и дура она, училка твоя. Хотя нельзя, конечно, так говорить. Они же взрослые. Непедагогично.