В снегу на обочине лежит человек, корчится от боли, закрывает лицо руками. Улавливаю запах перегара. Улавливаю смрад помойки. «Что вы с ним сделали?» – пытаю у пацанов. «Нашли» – мямлят они. Вглядываюсь в лица ребят: считываю испуг, напряженность, потерянность и доброту. Понимаю, что не врут. Ловлю себя на мысли, что также смотрели на мир вокруг ребята из армейских грузовиков вокруг «пушки». Видимо, это был первый раз в их жизни, когда они увидели Москву. От них пахло тушенкой и перегретым машинным маслом. Они мне тоже никакие не враги, разумеется. А здесь – помойка и кромешная темень.

Мы тащим мужика к машине. По ходу ребята рассказывают, что со слов мужика выходило, что он поймал бомбилу до Бирюлево, что бандит был «сраным чуркой», что с ним вышел спор (то ли за баб, то ли за анфас «чурки сраного», то ли за Путина, не менее сраного), что чурка завез мужика сюда (километров этак 30 от Бирюлево), побил его и забрызгал «перцовкой» глаза. Мыжик орал, что ничего не видит. Его глаза на вид были кроваво-красными, но побоев на лице не было. Лицо выражало страдание. Брюки были опущены. Он был очень пьян и ему було очень больно. 
 

Я усадил его не переднее сидение, пацаны сели сзади. Пока мы ехали в подольскую горбольницу, мужик несколько раз порывался открыть дверь и выпрыгнуть в снег. Пацаны что-то невразумительно орали, я одной рукой рулил, другой – держал мужика. Пищала «пристегивалка» ремней, стоял какой-то глупый непрекращающийся вой. Я ненавидел этого мужика за ор, кричал на пацанов, чтоб держали крепче. Дорога в 15 минут длилась вечность. 
 

Горбольница ночью закрыта. В травмпункт – только на скорой. Или еще минут 10 пешком по лабиринтам городка. В травмпункте – ад и едкий запах больницы. Модернизация здесь никогда не проходила рядом. XXI век здесь рядом не пробегал. Ни тоски, ни стабильности, ни любви, ни надежды. Деревянные двери обиты стальным листом. «Как гробы, но на петлях» – подумалось почему-то.  

В травмпункте – 2 женщины. Кричат, возмущаются, принимать отказываются, посылают в 18 корпус (это еще 10 минут неясно куда). Я хочу скандалить, хочу дать им денег. А потом ставлю себя на их место и понимаю, что не хотел бы оказаться наедине с плохо пахнущим, разговаривающего на матерной каше, неприлично воющего от боли, как резаная свинья, половозрелого самца человека. Я понимаю, что тут тщетно скандалить. Мы уходим.
 

Тут я должен отдельно рассказать о ребятах. Андрей и Кирилл. По 16 лет. Андрей – вроде как главный. Это он ведет мужика. Подбадривает его и утешает. Он это делает искренне и от души. Как будто он очень хочет, чтобы его также успокаивали. Я вглядываюсь в него ближе. Симпатичный парень. Одет в спортивный костюм, шапка натянута не абы как, а искусно, с усердием, дабы на ветру игриво болтался чуб, который Кирилл часто поправляет. Видимо, парень держит марку и хочет нравится. Второй, Кирилл, – молчаливый и умный. Он знает где тут, что и как. Он тоже успокаивает мужика. Но как-то отстраненно, по-умному, из голову, а вот Андрей – от сердца. Внешне они смотрятся как сгусток недоразумения на этом фонарно желто-черном холсте подмосковной ночи. Один из них вызывает презрение, а двое других, маленькие в сравнение с мужиком, – симпатию, уважение, доброту. Я молчу. Картина перед мной ужасно прекрасная и одновременно до противного омерзительная. 

Поиски нужного корпуса больницы ночью ни к чему не приводят. На территории много корпусов – небольших домиков. В них горит свет. В них есть люди. Но люди не открывают двери незнакомцам ночью. На меня накатывает злоба. Я вырываю мужика из рук пацанов, одеваю перчатки, набираю в них снега и начинаю снегом протирать ему лицо. Он орет. Это больно – я знаю. Он отбивается. Сильно, но не метко, отдаляет меня руками от себя, давит в то плечо, которое надо, давит так, что больно уже мне. Я начинаю орать что-то о мужестве, о собирании себя в кучу, о терпении.  На пике злобы у меня в голове крутится этот путинг, этот пшиковый митинг, солдатики, дети, солдатики, подростки, Подольск, темень, беспросветность и Вертинский (почему-то):

«Но никто не додумался просто стать на колени 

        – снегом гаду по ебалу! – 

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

        – и этим мальчикам, и тем, всем мальчикам на земле – 

Даже светлые подвиги – это только ступени 

        – только ступени!!! И митинг этот ваш, пшиковый абсолютно… куда вы ведет людей, уебни?!?!?!? Вы можете сменить свою сраную пластинку и дать людям мечту? Хоть раз повести за собой и не кинуть? Бляяять… как же легко вы хотели прокатиться на этих 20 000 спинах… И как хорошо, что у вас не вышло… Потому что надо дерзать. Верить. Делать. А не пиздеть… что там у Вертинского  в конце, а?  – 

В бесконечные пропасти к недоступной весне! 

        – НЕДОСТУПНОЙ ВЕСНЕ!» 
 

Все прекращается, когда мужик начинает орать, что он прозрел и все видит. Немая сцена. Я вижу, как к проходной подъезжает скорая. Я бегу к ней, ловлю ее, жестикулируя. Я поправляю куртку, глубоко дыша. Теперь моя очередь держать марку. В скорой – тоже все молоденькие. Две девочки и мальчик-водитель. Я объясняю ситуацию: вот – нашли на дороге мужика, вроде как брызгнули газом в лицо. Вроде как отошел уже. Ожог или нет – не знаю. Помогите, пожалуйста, человеку. Мы потерялись среди этих «комнат, полных людей». Рука тянется за деньгами. Зачем? Почему? Почему я не верю в то, что они хорошие? Зачем сразу деньги? 
 

Девочки соглашаются, сажают мужика в машину и увозят дальше. Мы идем к выходу. На выходе нас догоняет «наша» скорая, и говорит, что мужик от них сбежал. Что ожог есть, но небольшой. Что если у него есть голова на плечах – он пойдет в больницу. А если нет.. То хрен его знает, что тогда. Я интересуюсь у ребят –  где они живут и обещаю развести по домам. В машинке моей запах еще нового пластика беспощадно перебит помоечным смрадом. Что ж, проверим завтра насколько фирма Toyota не врет, когда говорит, что салон FJ можно мыть из шланга? Я без угрызений совести бросаю на асфальт использованные салфетки, которые у меня завалялись в машине, и которыми мы в шесть рук пытались протереть лицо мужика. Пролежав на мокром полу салфетки растеклись в серую кашицу.   
 

Мы едем молча. Я отхожу, любуясь летящим на меня снегом. Дорога красивая. Сейчас бы ехать и ехать…  Звонит Марина, сестра моя. Спрашивает где я и что. Я отвечаю, что скоро буду, и прошу ее утром ткнуть меня в бочину, когда будет уходить. Мне жутко неловко возвращаться к ним заполночь. 
 

Разговариваю с ребятами. Андрей говорит, что помогли они мужику только потому, что он русский. Что если б был бы чурка, то не помогли бы. Потому тчо только русским надо помогать. Андрей говорит, что после 9 класса, то есть на следующий учебный год, пойдет учиться в ПТУ на автомеханика. Андрей говорит, что автомеханик – его отчим, и что автомеханик всегда прокормит себя. Потом Андрей говорит, что отчим не всегда прав, кончено. И вообще – он козел и мудак – и не первый отчим по счету. Я молчу. Не так давно я научился, как мне кажется, общаться с младшими. Я с ними теперь только «на вход» работаю: не поучаю, не досаждаю, не подавляю и не воспитываю. Захотят – сами спросят что надо. Если не спрашивают, то беда – не верят, значит. Значит не исходит от меня никакого собственного примера. А спрашивают если – то хорошо, приятно мне это. Тут уже моя работа быть таким, что бы меня было о чем спросить. 

Андрей продолжает про армию. Про то, что есть те, кто откупится, а есть те, кому надо идти и отдуваться за других, и что это несправедливо (сам Андрей причисляет себя к тем, кто не откупится и пойдет служить).    
 

Я не спрашиваю у ребят про путинг-шмутинг. Мне не интересно. Мне даже не интересно, что по этому поводу говорят у них дома.
 

Мне интересно только одно. За всей этой большой политикой есть такая же огромная, черная, мясистая, жизнь. И сегодня мне повезло встретиться с 2 героями этой жизни. Маленькими, но гораздо более героичными, чем вся политкодла с обеих площадей. Героичнее и лучше, чем любые нашистские выводки, или некие эталонные хипстеры. 

А знаете почему? Что заставит человека искренне помочь другому? Только переживание своей боли и нежелание ее другому. И если это начало в тебе пересиливает – ты герой. Герой уже в 16 лет. Если нет – ты мудак и говно во столько, сколько тебе есть сейчас. 
 

Я отвожу ребят домой. Приезжаю к себе, а коттеджный городок. Домашние все спят. Мне жутко неловко возвращаться поздно. Мне хочется рассказать все это, но единственная не спящая душа рядом со мной – доберман по имени Хонда. Я успокаиваюсь, гладя ее за ушко. Я устал, как если бы из меня кто-то выпил кровь через трубочку. Хочу лечь калачиком, лицом в подушку, и долго спать. Завтра будет лучше, чем вчера – тоже вызубренная мной мантра.