5
| Посвящается папе | ||||
 |
7.05 15:41 |  |
2005 | |
| yasina | ||||
| Когда отцу исполнилось 70 лет, мне позвонил мой приятель с поздравлениями и сказал: - «Ты, Ясина, в казино не ходи. Тебе один раз уже в жизни повезло». Повезло? Конечно, повезло. Это для вас для всех он- Евгений Григорьевич, а для меня – папка, папуля. Отцом я его никогда не называла. Отец – слово не ласковое, почти суровое. А папа был и есть всегда тёплый и ласковый. Когда я обнаружила, что у меня есть такой папа? Наверное, в то время, с которого я помню себя более или менее связано. То есть лет с восьми. До этого воспоминание-как всполохи, маленькие легенды, то ли было, то ли не было. Например, есть семейная легенда, про то, как Ясин меня воспитывал, заперев в туалете. Мама говорит, что мы гуляли в парке и трехлетней мне страстно захотелось шарик. Шариков, естественно, не было. Я какое то время канючила, а потом легла на землю, пытаясь, видимо, изобразить законность и обоснованность моих притязаний. Аргумент папу не убедил. Легенда гласит, что он сгреб меня в охапку и прыжками понёсся домой. Где и запер орущую меня в туалете. И выключил свет. Но я этого не помню. Моё первое отчетливое, разложенное по дням, воспоминание, это лето 1972 года, мы на дедовой даче под Одессой, папа в шортах, носит в рюкзаке из Затоки дыньки-колхозницы. Учит меня плавать, спасает от огромных медуз, рисует смешные картинки про индейцев, которые висят на дощатой стене туалета на участке. Учит меня играть в бадминтон. А ещё мы ездим на противоположный берег Днестра, в Белгород-Днестровский, в суворовских времён крепость Аккерман и папа нервничает, когда мы постоянно натыкаемся на кучки человеческих фекалий под каждой героической бойницей. Папа помнит себя примерно с того же времени, лет с семи. Началась война и детская картиночная память «я помню, как мы с мамой фотографировались во дворе» превратилась в связанную линию спешной эвакуации из Одессы, погрузки на поезд в Знаменке, бомбежки около Днепропетровска. Папа помнит, что он поднялся с пола и встал около окна вагона и видел бреющий полет мессершмитов, а мама и другие люди в это время прятались под полками. Потом была жизнь в Северном Казахстане, сначала в Актюбинске, а потом в Акмолинске, потом Верхний Уфалей на Урале. Дед, Григорий Львович, работал на железной дороге, занимался, как бы сейчас сказали, снабжением фронта. Когда фронт стал двигаться на запад, на запад стал двигаться и папа. Помнит абсолютно разрушенный, только что освобожденный Харьков и станцию Лозовая, где жили почти год в голоде и во вшах. Папа болел тифом. Его воспоминание о голоде очень сильное до сих пор. Летом 1942 года, когда они жили в Казахстане мама отправила его в то,чтобы теперь назвали пионерским лагерем в поселке Щучье. С утра дети шли за грибами, потом грибы варили и это и была еда на день. Может быть с тех пор Ясин ничего не оставляет на тарелке и всё ест с хлебом. Даже кашу и макароны. В семейном архиве одна из любимых фотографий примерно с того времени, когда мы подружились с папой. Мне лет 8, а Ясину, соответственно, около сорока. Папа с красивой бородкой. Видимо по этому мне всю жизнь нравились бородатые мужчины. Это то время застоя, рассказывая про которое, отец скажет: «Мне казалось, что меня уже похоронили.» Что было делать в вялые семидесятые такому неугомонному и думающему человеку, как папа? То, что он много работал, я помню. Приходил домой с работы поздно, а в выходные обязательно что-то писал за письменным столом в родительской комнате. В своём кабинете совмещенном с их спальней. Когда папа работал, дверь в родительскую комнату закрывалась, бабушка ходила по дому тихо и ругалась на меня, когда я шумела. Ручку, которой Ясин писал, трогать было строго-настрого запрещено. Это была китайская перьевая ручка, пёрышко у которой было здорово скошено направо. Писать ей было, как мне казалось, неудобно, но Ясин утверждал, что у него от этой зелёненькой ручки у него вдохновение. Тогда ещё Ясин курил. Не помню когда он перешел с сигарет на трубку, но запах сладкого трубочного табака всегда ассоциируется у меня с папиным рабочим местом. После того, как папа приходил с работы и ужинал, мы шли гулять. Ясин вообще всегда поддерживал себя в хорошей физической форме. Зарядку делал, бегал, одно время даже моржевал. Прогулки с папой после его работы были невероятно интересными - он всегда что-то рассказывал. Не про политику и экономику, мне тогда это было неинтересно, а про мушкетёров, пиратов, великие географические открытия и исторические сражения – самое оно! Интерес к истории и географии жил в нём всегда. Когда-то в Одессе он хотел поступать на географический факультет университета, но из-за пятого пункта не осмелился. Над моей детской кроватью всегда висела географическая карта. Поэтому географию южных районов СССР, я знаю особенно хорошо. Таджикский Хорог и туркменская Кушка находились аккурат напротив моего носа. Ну а если в кровати сесть - то вот оно Забайкалье. Ещё у нас была Коллекция. Старые папки с пожелтевшими листами, на которые наклеены черно-белые фотографии городов и помятников недоступной заграницы стоят в шкафу. Папа выписывал «Вокруг света», чешские и польские журнальчики о путешествиях, ножницами вырезал картинки, придумывал подписи, формировал папки. Чехословакия, ГДР, Болгария, а дальше церкви Франции, Равенна, Великая Китайская Стена, индийская Аджарта и Мадагаскар. Он побывал везде, не выходя из своей комнаты. И я вместе с ним. Папа научил меня отличать романский стиль от готики, чертить на карте маршруты путешествий Бартоломео Диаша и Васко да Гама. Мы играли в города, часами, вечерами и не знать столица чего Антананариву было неприлично. Я совсем не знала, чем папа занимается. Только по корешкам книг, которыми был забит вручную сколоченный кем-то из дальних родственников стеллаж, могла понять - статистика, АСУ, экономика. Нет, не экономика- плановое хозяйство. Имена авторов были очень также красивы - Канторович, Урланис. Тома собраний сочинений Маркса и Энгельса нависали с верхних полок. Когда я начала понимать, что папа - заметный и значимый человке? Точно не раньше того, как поступила в университет. Конечно, в нашем подъезде в Перово его все уважали. Он не пил, регулярно подбирал набравшихся не в меру соседей и разносил их по квартирам и никогда не давал в долг на выпивку. А университете меня вдруг стали спрашивать - а ты что, дочь Евгения Григорьевича? А, тогда понятно. Что понятно? Понятно, что меня будут оценивать как то особенно, может быть более снисходительно, а может быть наоборот. Столкнулась я факультете и с тем, и с другим. Математические кафедры, в дисциплинах которых я явно не блистала, могли поставить мне пристойную оценку за «наследственное знание предметов», а бойцы идеологического фронта с кафедры полиэкономии хотели придраться, да не могли. Мой гуманитарный мозг запоминал всю социалистическую хрень с одного прочтения. Правда, после сессии из головы всё жизнерадостно вылетало. То есть папа был для одной части факультета друг и брат, а для другой – противник. Потом я много раз спрашивала его, в какой момент он перестал верить в коммунизм? Ведь верил же? Не мог не верить, и по воспитанию и по образованию. Он всегда говорил, что точкой невозврата стал 1968 год, советское вторжение в Чехословакию. В 1968 году папа выучил чешский, чтобы читать их газеты, а в 1980 – польский. Потом была моя сумашедшая молодость. С отцом мы были по-прежнему близки. Но уже не так. Мои любови, взросление, самостоятельность без мудрости, замужество отдалили меня от него. Одновременно жить в стране становилось всё интереснее. А папу всё интереснее слушать. У меня не было шансов увернуться и не быть его сторонницей – сторонницей свободы, рынка и минимального присутствия государства в жизни общества и каждого человека. Вас он убеждает, когда вы слушаете его по радио, но дома-то он тоже обо всём об этом говорит... Когда папка был министром, а я журналистом, я никогда не приставала к нему, стараясь выведать, чего журналисту знать не положено... Мы даже никогда не договаривались об этом – предполагалось само собой. Как то, сказанное им мне ещё в детстве: «Не позорь фамилию!» Я старалась. Иногда мне становилось обидно. Все мои успехи объяснялись тем, что Ясин помог. Это ещё хорошо, что я так и не стала экономистом. Быть экономистом с такой фамилией и, мягко выражаясь, полной неспособностью зниматься наукой, было бы смешно. У меня другие достоинства: я быстро (но поверхностно) схватываю, умею простыми словами объяснить. Но сидеть и размышлять дольше минуты... А он – часами, на отвлечённые темы... Преклоняюсь. - Ну, конечно, при таком-то отце... Типа можно быть полной дурой, и всё равно – успех неминуем. Как бы не так! Папа – тот редкий человек, который уйдя из власти, почувствовал облегчение. Занялся университетом. Он обожает свою Вышку – Высшую Школу Экономики, которая выпестована и вдохновлена им... И вот таким вы все его знаете. И, надеюсь, уважаете. А я просто до какого-то тихого мурлыканья, до замирания – люблю. И повесть моя посвящена папе, моему учителю и судье. |
||||
| Обсудить в блоге автора | ||||
