Сегодня во многих странах отмечается День поддержки жертв пыток. Формально он проходит в России, Украине и Белоруссии.
Пришло время моего каминг-аута.

На этом фото я после после ночи заложничества и пыток в ДНР. Фото, как видно, обрезанное — со мной рядом красно-фиолетовый, с измененными чертами лица после избиений С., который не хочет, чтобы его имя здесь упоминалось. Отмечу только, что С., мой очень близкий человек, с которым нас много что связывает.

Это было чуть больше месяца назад. Где-то между инаугурацией Владимира Путина и моим 24-м днем рождения. Нас забрали в самом центре Донецка, под вечер, у полицейских была в руках моя фотография (шутки ради “портрет художника” с Триеннале в Гараже). Сначала было отделение с проверкой личностей, допрос с основным “Зачем вы сюда приехали?”. А приехали мы, потому что часть родственников у меня из Горловки, там похоронена бабушка, остался дом дедушки, с которым неизвестно, что происходит с начала войны. Это очень важная и личная для меня история. Но такая версия никого не устроила. После допроса люди в масках надели на нас черные мешки и наручники, затолкали в грузовик, увезли в неизвестную сторону.

Избиения начались уже в грузовике. “Твари ебаные, сейчас нахуй вас на минах подорвем, а перед этим выебем”, — неистово орал человек в грузовике, запрещая говорить и двигаться. Играла громкая музыка, оглушающая до полуобморока. при каждом движении голос ударял по коленям и голове, продолжая угрожать смертью "через 15 минут". Это были одни из самых страшных 15 минут в моей жизни.

В “кабинетах” нас уже ждали пьяные мужчины, называющие себя контрразведчиками. Избиения ногами, руками и чем не попадя продолжались около трех часов. Засовывать пальцы в рот, заставлять есть, когда тошнит, делать вид, что писаешь на человека, когда он в мешке — по сравнению с угрозой проведения тока по внутренним органам, такие пытки казались легким приколом. В какой-то момент ко мне приставили взведенный пистолет — сначала к коленям, потом к ребрам. Над ребрами осталось два мелких, еле заметных синяка. Через какое-то время пистолет оказался у сердца. Меня кто-то зажимал за шею, тыкая дулом то в челюсть, то в щеку, то в висок. "Ну что, сука, сначала выебу тебя?". Я прижималась к стене, когда пистолет приставили ко лбу. Потом появился и автомат. “Ты знаешь, откуда он у меня? Я забрал его у мертвого чеченца, которого сам и убил. Понимаешь, кто мы? Мы можем делать с вами все, что угодно. Мы сдохнем завтра или послезавтра, с нас ничего не взять!”, — кричал мужчина, называющий себя “офицером”. Что происходило с С., я не знала, нас развели по разным комнатам, скажу только, что все время избиения я слышала ужасный непрекращающийся крик. Это было самой страшной пыткой для меня.

“Я умер в 2014-ом. Меня нет. Нас нет, — "офицер" начал свой рассказ, бегая по комнате с автоматом в руке, — ты понимаешь, сука ебаная, что это значит? У меня нет абсолютно ничего, я никто ни здесь, ни в России. На Украине меня ждет смертная казнь”. Его лицо менялось каждую секунду, от безразличия и смеха, до готовности заплакать. “Смотри!”, — закричал офицер и поставил мне видео на ютубе. Это была какая-то большая встреча с Владимиром Путиным, типа "прямая линия", где тот обещал всем защитникам Донбасса российское гражданство. “Я приезжаю в Ростов, а там от меня шугаются. Говорят: пиздуй дальше на свою войну!”. После этого “офицер” показывал мне фотографии своего маленького сына, он кричал, что если будет нужно, тот тоже пойдет воевать, потому что это — долг. “Только это блядь не моя война. Не моя, ты слышишь, не моя!”.

Продолжая метаться по комнате, то проваливаясь в истеричность, то снова ударяя меня, “офицер” рассказал, что до войны служил в полиции Донецка, а когда начались боевые действия, в город стали съежаться люди из разных городов и стран — вламываться в квартиры, грабить мирных жителей, убивать. “Все там были, добровольцы ебаные. Как ты думаешь, что мы могли делать? Это моя земля, мой дом, а здесь начинают твоих соседей убивать неизвестно кто”. Тогда, по словам "офицера", они объединились с бывшими коллегами — около 50 человек — для того, чтобы пытаться предотвратить погромы. Через какое-то время появилось оружие, и группа получила официальный статус. “Да только вот толку, толку от этого! Где мы! На нас всем плевать. Нас оставили умирать”.

После этого “офицер” включал мне видео из Афганистана, Чечни, заставил смотреть видео с операции 131 майкопской бригады. Все это время он продолжал кричать: “Где эти пацаны? Кто вспомнит про них теперь? А защищали вас, тебя, чтоб ты жила, тварь ты ебаная”. Я сидела в оцепенении. На тот момент крики С., прекратились, его увез конвой на обыск в квартиру, которую мы снимали. Скажу только, что в квартире перевернули абсолютно все, и попасть в нее мы больше не смогли. Я не понимала, что сделали с С., у меня была уверенность, что он уже полумертв. Какая-то дикая боль охватила голову и стала литься по всему телу. Офицер смотрел мне в глаза, словно бы тоже оцепенев на минуту. “Я вам очень сочувствую, — тихо сказала я, — что я могу сделать в этой ситуации?”. После пары секунд тишины офицер закричал: “Да ты ебаная блядь можешь только у меня отсосать!”. После того, как я в третий раз задала тот же вопрос, офицер ответил: “Ну раз ты такая умная, расскажи про нас. Про людей здесь. Слабо, блядь?”.

В какой-то момент я немного начала сходить с ума — пытаясь применять различные тактики коммуникации для сохранения жизни, я иссякла. Вспомню еще только один эпизод, когда “офицер” повел меня к праздничному столу, заставленному едой из супер-маркета и алкоголем. Туда пришли два абсолютно невменяемых человека в белых рубашках, которые издевались над С., Мне налили стакан коньяка и заставили пить. “А теперь говори, чей Крым, падла ты чертова, — один из них обхватил мою шею потным руками, — отвечай, шлюха!”. “Крым, — говорю, — на данный момент находится на территории Российской Федерации”. Ответ был неправильным. Он стал меня душить и бить головой об стену, я начала задыхаться. “Офицер” немного понаблюдав, остановил его секунд за 30 до моих последних издыханий. Отмечу только, что потом на этого человека тоже надели наручники и отправили спать на стул.

Я увидела С., утром, через несколько часов. Когда он повернулся, я зарыдала. Это был не он — его лицо под разного рода подтеками и синяками абсолютно изменило форму, вся одежда была грязной, кроссовки истоптаны.

Утром допросы продолжились и длились больше 8-ми часов. “Искусство-не искусство/ Навальный/ Павленский”, "вы преступники и террористы, “ты приехала здесь делать акцию на инаугурацию президента”. Практически каждому мы с С., рассказывали подробно о работе — с бывшими заключенными, жителями ПНИ, людьми с психическими расстройствами. “Нет, это что-то не то. Вы сами больные, а у нас тут у каждого психическое расстройство, если что. Где будет ваша акция?”.

“Художница, блять, тупая ты пизда, неужели ты ничего не понимаешь?”. На очередном допросе в кабинет влетел "офицер": “Что ты думаешь мы тут вас держим?”. Тайна раскрылась. По словам офицера, сотрудники СБУ готовили на меня, как на “протестную фигуру” убийство на территории ДНР, чтобы совершить провокацию. То есть все это время меня спасали. А С., по их мысли, был моим убийцей и агентом СБУ — именно поэтому они так над ним издевались. “Мы уже поймали настоящего преступника. Извини, если что”, — офицер подал С., руку и удалился навсегда. Нам “заказали” такси и тут же отвезли на границу с Россией. Забрать вещи мы так и не смогли, потому что после погрома хозяйка сменила замки в квартире. Уже поздним вечером того же дня мы искали ночлег в Ростове.

Никогда не забуду первые сутки после произошедшего. Я ненавидела весь мир. Я источала злость и агрессию за километры — на продавщицу в ларьке, водителей маршруток, бабушек на улице. Меня душила ненависть. Тогда я страшно расстроилась: неужели я теперь всегда буду такой? Злость и ненависть после шока оказались одним из признаков ПТСР, о котором я стала подробно читать позже.

Я не знаю, кто над нами издевался. То речь шла про контрразведку, то “ФСБ все равно где угодно вас достанет!”. Постоянный страх, мания преследования, невозможность понять, как жить дальше — в таких чувствах проходили последние несколько недель. И главная мысль о том, что наши насильники для системы ровно то же, что и мы — мясо, живой труп.

Весь прошлый месяц я изучала историю развития посттравматического стрессового расстройства. Он может развиваться как у жертв насилия, так и у самих насильников, особенно там, на войне, где за секунду из субъекта насилия каждый может превратиться в объект. Если не прорабатывать ПТСР, то его последствия в виде агрессии и жестокости начинают проявляться в повседневной жизни — так начинается насилие в семье, насилие над окружающими. Немаловажную роль тут играет и так называемый “синдром войны”, когда в городской жизни бывший военный не может найти себе места. В таком случае очень важна поддержка близких и помощь в социальной адаптации. С бывшими военными и их родственниками в России такая работа не проводится. Эта группа остается в России одной из самых изолированных.

Я долго думала и решилась: я хочу создать небольшой проект по взаимоподдержке и помощи в социальной адаптации для людей, переживших насилие. Большой акцент я планирую делать на бывших военных. Для меня это станет и своеобразным методом переживания этой истории: это и про обмен опытом травмы, и про в какой-то степени прощение. Для коммуникации мы будем использовать разные виды искусства, письма, коллективных действий. Демонизация насильников не ведет к полноценному исследованию и работе с травмой — с художественной, активистской, научной точки зрения. Паттерны пора менять.

Знаю, что мне будет сложно искать людей для этой идеи. Но здесь я буду открыто вести документацию поиска и всего происходящего. Итак, если вы знаете людей, переживших насилие, людей, бывших на военных точках, некогда военных (в том числе и добровольцев, конечно), или тех, кто мог бы помочь с поиском — расскажите мне пожалуйста про них. Мне есть, что им предложить.

Средства на психотерапевтическую помощь нам дали в ПЦ Мемориал, за что я очень благодарна. Пару недель назад им позвонили из Администрации Президента — якобы, есть информация о насилии двух человек на Донбассе, пригласили на разговор. Пока дальше эта история никуда не продвинулась.

Мне было очень сложно написать этот текст, он совсем без подробностей. Часть шока еще не до конца проработана. За это время я на себе прочувствовала, как легко закрыться в своей травме, замолчать, уйти в изоляцию. Кажется, что прошлого не было, объектность во время шока лишает каких бы то ни было сил и возможности действия.
Но молчать иногда оказывается еще больнее.

На фото: микроскопические синяки от пистолета — все, что осталось у меня физически, спина С.