Я никогда не представлял себе, что мне придется писать воспоминания. Воспоминания пишут великие люди — полководцы, президенты, писатели. И хотя я с очень раннего возраста нацеливался на то, что жизнь моя сложится интересно, но великим человеком я никогда себя не считал. Конечно, я много видел, много думал, анализировал, мне доводилось на жизненном пути сталкиваться с очень масштабными фигурами и крупными деятелями, участвовать в судьбоносных для России мероприятиях, многие даже и сегодняшние процессы в стране берут свое начало в каких-то моих инициативах или поступках, судьба то возносила меня, то неожиданно била, как простого человека. Много поучительного и волнительного было в моей биографии. И ни о ком, пожалуй, в отечественной истории столько не лгали, сколько обо мне. Разве что еще о Столыпине. Но Столыпина убили, а я — вот он, живой, здоровый, в кругу любящей семьи. И одно это уже можно считать наградой за так ярко прожитые годы. А память современников и потомков — штука ненадежная и ни для чего не нужная. 

 

И вот я пишу эти страницы. Почему? Потому что настало время правды. Тысячи писем из всех уголков России пишут мне совсем еще молодые люди, искренне желающие узнать свою историю, прошлое своей страны. Эти письма всегда доставляют мне огромную радость. Но я физически не могу ответить каждому. Последние годы мои родные стараются беречь мои силы и здоровье и дают мне прочесть не больше пяти-шести писем за один раз. В этих письмах все время повторяются одни и те же вопросы, даже формулировки полностью идентичны и аналогичны. Одинаковая орфография, бумага, конверты, даже имена — я вижу, что молодежь настойчиво и пытливо пытается докопаться до одних и тех же корней. У нас уже образовалась комната, в которой хранятся мешки этих писем, но я в ней ни разу не был, ее держат запертой, чтобы не волновать меня. Я думаю, что скоро не хватит и этой комнаты, надо будет освобождать следующую. Мой старший сын много раз шутил: "Папа, напиши воспоминания, в них всем и ответишь". Но я понимаю, что он просто хочет меня занять и отвлечь,— до сих пор я обладаю неуемной энергией, огромным здоровьем и потенциалом нерастраченных сил: то затею поход всей семьей к далекой старой плотине, то подниму их ночью для соревнования по спортивному ориентированию в нашем парке. Воспоминания? Нет! Это не для меня! Это для стариков! 

 

Но вот недавно мне пришло такое письмо. "Дорогой Василий Григорьевич! У меня совсем нет друзей. А недавно я навсегда поссорилась с родителями. Оказалось, они плохие люди. И я ушла жить к бабушке. Она единственный человек, который меня понимает. Бабушка мне много про вас рассказывала, про Селигер, про вашу молодость. Какая же она была интересная! Как я жалею, что не родилась тогда! Сейчас для всех моих ровесников такие слова, как "конкурентоспособность", "эффективность", "патриотизм", стали пустым звуком, многие даже не знают, как они пишутся. А для меня они лучше любой современной музыки. Тем более что это и не музыка совсем. Я просто хотела вас попросить: напишите, пожалуйста, воспоминания о вашей жизни, мне это очень нужно. Бабушка передает вам привет. Может быть, вы ее помните, ее зовут Ксения. А меня зовут Наташа. Мне 17 лет". 

 

Все в этом письме тронуло меня. Даже имя — Наташа, как героиня из "Капитанской дочки"! А возраст? 17 лет! Это мой самый любимый возраст! Такой трудный, такой интересный и такой важный. Конечно, жаль, что Наташа не прислала свою фотографию. Но когда я пишу, я представляю себе другую молодую девушку, ее ровесницу, Лену Ткаченко, моего дорогого друга. Ткаченко живет в нескольких километрах от меня, она внучка моего старшего товарища. Еще когда она росла, я приучил ее называть меня Якеменко, а я зову ее Ткаченко. Я учил ее плавать, считать, водить мой старенький мазератти, застегивать и расстегивать пуговицы — много интересного было в нашей дружбе. Последний год родители перестали почему-то отпускать Ткаченко ко мне, наверное, подготовка к университету не оставляет ей времени ни для наших уединенных кроссов, ни для байдарки. И вот для таких, как Ткаченко, как незнакомая мне Наташа (все-таки почему она не прислала фотографию, хотя бы лицо?), я и решил засесть за эту книгу. 

 

...Конечно, все предугадать не может никто. Но очень многие тенденции я разглядел раньше других. До сих пор я яростно спорю, когда Путина называют тираном. Тиран — это тот, кого не звали и не ждали, кто пришел сам и насильно подчинил себе страну. К Путину это определение неприменимо. Страна его обожала. Почему? Потому что он вел ее туда, куда она сама рвалась. То, что сегодня в России принято называть благословенными девяностыми, полностью подготовило и обеспечило приход и правление Путина. Разрыв между богатыми и бедными в "благословенные" (а в мое время — "лихие") девяностые стал таким вопиющим, что страна помешалась на деньгах. Вся, от стариков до детей. Сегодня трудно это представить, но в те годы такие понятия, как "совесть", "честь", "долг", считались смешными, немодными и лживыми. Все силы огромной пропагандистской машины путинского режима были брошены на то, чтобы эти слова стали неприличными. Бороться с этим напрямую я считал глупым и просто неумным. Нужно было внедряться в систему и разрушать ее по ее же законам. Как писал Пушкин, нужны были горькие лекарства. Одновременно с этим мне было совершенно ясно, что толпы алчных, голодных, тупых молодых безбожников могут разнести мое дорогое отечество в клочья. Я всегда желал своей стране только успеха и всегда был настроен на позитив. Я знал, что рано или поздно добро победит. И тогда я понял, что молодежь — это ресурс (вот и еще одно забытое слово! а сколько оно значило для нас!). Что ее надо направить, дать ей цель, успокоить ее и одновременно подготовить к тому, что потом и случилось. В то же время было понятно, что это государство, эта власть понимает только один язык — язык денег. Если ты просишь очень много денег, значит, ты свой. Если твои проекты способны поглощать без каких бы то ни было усилий огромную денежную массу так, чтобы и следов не осталось,— с тобой можно иметь дело. Я дал власти такой проект — лояльная молодежь. А кто может знать, сколько на самом деле стоит лояльность? Никто. Сколько скажешь, столько и стоит. Молодежи же я дал лозунг "Эффективность и конкурентоспособность". Эффективность — как умение быстро и организованно выполнить поставленную задачу. Конкурентоспособность — как понимание того, что тебе дышат в затылок и ты дышишь в затылок кому-то, сегодня дышишь — завтра вгрызешься. Да, Чехов был прав: человек — это звучит гордо. Но и — жестко. В наших лагерях на Селигере я учил необразованных, наивных, провинциальных ребят, как толково и грамотно высасывать из этого режима деньги. Я понимал, что аппетит растет во время еды, что с каждым годом так называемая лояльность молодежи будет стоить все больше и больше. Что новые и новые парни и девчонки будут пополнять ряды тех, кто требует свой кусок пирога, и рано или поздно этот пирог придется отдать целиком. Это был хитрый и дальновидный план, невероятно сложный для исполнения. Но, как видите, он сработал... 

 

...Сурков, естественно, был пешкой в моих руках. Но долгое время не подозревал об этом. В нем было много симпатичных лично мне черт. Как и я, он очень ценил стихи. Был чувствителен, иногда до плаксивости. Искренне любил детей, особенно младенцев. Это был слабый, всегда сомневающийся человек и, как и все слабые люди, подверженный приступам дикого упрямства и ненужной жестокости. Та роль демона, которую ему приписывали, совершенно не соответствовала ни его эффективности, ни конкурентоспособности. Патриотизм же он понимал как последнее прибежище. То есть примитивно. Его страшный и не очень-то приятный конец предвиделся тогда немногими. И по сути дела, этот конец был несправедлив. Старики Будберги, мирно доживающие свой век на Ривьере, или тихо угасающий Кудрин — фигуры куда более жуткие, чем этот стрелочник... 

 

...Когда я слышу слово "культура", я улыбаюсь. Это естественно. Мало кто так много сделал для русской культуры, как я и мои соратники. 

 

Я помню, как меня просто потрясла емкая, вкусная проза Сорокина. Это сейчас фильм Сергея Бондарчука-младшего "Тридцатая любовь Марины" раздерган на цитаты. Это сейчас "Норма" входит в школьную программу. А в мое время тиражи нашего классика были мизерными, его читала кучка интеллектуалов, народ и понятия не имел о своем выдающемся сыне. Конечно, я, при моем деятельном характере, не мог спокойно терпеть такое положение. И тогда я придумал акцию "Идущих вместе" с унитазом. Если бы не наш перформанс перед Большим театром (замечу, задолго до появления в Третьяковке инсталляций группы "Война"), который сейчас так несправедливо забыт, не было бы всего последующего успеха Владимира Сорокина. Разрывая книги Сорокина и бросая их в унитаз, мы сделали его знаменитым на всю страну. Я горжусь, что в биографию великого писателя скромной строчкой вписан и мой вклад в его славу. 

 

Или вот другой пример. Молодой, энергичный, невероятно талантливый паренек, всегда взлохмаченный, в каких-то рваных кедиках,— если бы когда-то я не вывел его перед многотысячной толпой молодежи, не крикнул бы ей: "Вот с кого берите пример! Вот ваш герой!" — так бы и ставил Вася Бархатов свои мало кому нужные оперы в небольших театрах, пусть даже и Европы. И не увидели бы мы такого величественного зрелища, как прошлогоднее открытие Олимпийских игр в Пхеньяне в постановке всемирно известного Василия Бархатова. 

 

А с другой стороны, кто сейчас, кроме историков театра, знает, кто такой Кирилл Серебренников? Правильно, никто. А ведь тоже гремел когда-то. Его так называемое творчество всегда казалось мне каким-то поверхностным и недальновидным. Тем не менее я приглашал его и на Селигер, и на слеты "Наших". Но он предпочитал ставить сомнительные произведения Суркова и ходить к нему на бессмысленные круглые столы. И где он теперь?.. 

 

Платиновый век русской литературы! Разве возможен бы он был, если бы я не добился интернет-цензуры на такие краткие, но такие важные для всей культуры три года?! Литература вызревает только под спудом, я всегда это понимал. 

 

И еще спрошу вас. Даже не спрошу, а попрошу задуматься. Стал бы Дмитрий Быков министром образования в правление Навального, если бы не церковная анафема, на которую я сподвиг тогдашнего патриарха Кирилла?..

 

...Я уж не говорю о самом президенте Навальном. Насколько мне известно, такого поклонения, такого количества портретов своего лидера Россия не видела не то что при Путине, а даже и при втором сроке Медведева. Сейчас, когда печальные последствия культа личности Навального успешно преодолены, я наконец могу говорить честно, не рискуя быть заподозренным в корысти. 

 

Мне всегда нравился Навальный. Красивый, эффективный, энергичный, конкурентоспособный — то, что нужно стране. Но я всегда видел его недостатки. Агрессивный, поспешный, недальновидный, в чем-то даже наивный. Сразу после декабрьского переворота четырнадцатого года я пришел к Навальному с предложением создать всероссийское молодежное движение "Наволочка" с девизом "Навалим коррупционерам пожизненно!". Навальный поначалу очень живо отреагировал на мою идею и поставил единственное условие: чтобы моя фамилия не фигурировала в официальных документах движения, поскольку я ассоциировался у нашей простодушной публики со свергнутым режимом. Я, естественно, согласился, поскольку никогда не искал известности. Но потом все эти литвиновичи, морозовы, ходорковские и непотопляемый Гельман — вся эта вечно рвущаяся к власти шваль заморочила голову бедному парню и оболгала меня. Я отошел в сторону, хотя мне было совершенно понятно, что не искушенный в политике Навальный очень скоро станет белкой, которой вертит ее пышный, но вредный хвост. Надо ли удивляться всему последующему? 

 

Я и не удивлялся. Но такого размаха неконкурентоспособности, такого масштаба неэффективности даже я не мог предположить... 

 

После позорной и бессмысленной казни Суркова (а как еще это можно назвать?) я понял, что очередь за мной. Но я был готов к этому. К сожалению, готов. Как точно сказал кто-то из наших поэтов — то ли Мандельштам, то ли Рубинштейн,— чем больше родину мы любим, тем меньше нравимся мы ей... 

 

...Никогда на меня не было вылито столько грязи, как во время так называемого дела Кашина. Меня называли и живым трупом, и земноводным, и прямо убийцей. Сейчас, конечно, смешно все это вспоминать, но тогда мне было не до смеха. Я любил и ценил Олега Кашина, как мало кто в стране. Я очень хотел быть с ним рядом, в одном строю, помогать ему, я хотел назвать его братом. Но даже ему я не мог тогда открыть всей глубины и сложности моего замысла по подрыву режима. Я надеялся, что Олег сам поймет, догадается как-то. 

 

Но он не понимал. Тогда я дал ему знак, хоть это и было связано с большим риском. Я позволил Кашину и его другу Яшину нелегально пробраться на наш слет в пансионат "Сенеж". Там их как бы вычислили, заперли в номере. Я попросил моих сотрудников прямо на глазах у Кашина немного припугнуть Яшина, чтобы Олег видел, как высоко я оцениваю его, Кашина, ценность, как по-особенному я к нему отношусь. Олег опять не понял. Не смог подняться над личным. Не увидел союзника там, где он был. Близорукость Кашина горько удивила меня, хотя я знал, что он носит очки. 

 

Тогда я решил помогать Кашину тайно, так, чтобы он не знал, как бы под маской его врага, из личины противника. Я знал, что Кашин хочет и может стать героем. Я готов был помочь ему в этом. 

 

И тогда я совершил единственную роковую ошибку за весь свой жизненный путь. Я сказал о потенциальном героизме Кашина то ли Суркову, то ли еще кому-то. Не помню сейчас точных деталей — память редко подводит меня, но если уж подводит, то капитально,— но мне и в голову не могло прийти ничего из того, что произошло дальше. Трагедия! Вот точное слово для случившегося. Бесстыдный вой, который подняли путинские СМИ вокруг этой трагедии, лишал ее подлинного величия, а страдания Олега превращал в бесстыдное шоу. Я был возмущен. Слопала гугнивая чушка Россия своего гадкого утенка, а ведь мог вырасти из него лебедь! А то и фламинго...