Парфенов: Другое поражает — как теперь, оказывается, легко, не стесняясь, говорить: кому нужна правда, если ты друга подвел! И это в рассуждениях про журналистику! Во-первых, Константин Эрнст не нуждается в защитниках от меня. Просто смешно, особенно когда защищают подчиненные. Во-вторых, изречению про Платона, друга и истину — две с половиной тысячи лет и, хотя, конечно, в жизни все не так, обычно принято считать это правило соблюдаемым. Опять-таки — особенно применительно к журналистике. Неловко напоминать, но вроде бы журналистика должна служить не Косте и Олегу, и даже не ВВ и ДА, и даже не Борису Николаевичу, а широте информации и полноте представляемых точек зрения для аудитории.
Кашин: Но когда это стало неочевидным? Сейчас, при Путине, или все-таки раньше?
Парфенов: Раньше. Но раньше соблюдались какие-то приличия. Делался вид, что какая-то система ценностей существует.
Кашин: Слушайте, ну в 1996 году — какие тогда приличия были?
Парфенов: Тут опять меня поражает неосторожность Татьяны Борисовны в высказываниях. Они полны такого простодушия, что иного слова, кроме «подставляется», не подберешь. Ну зачем она в этом году взялась рассказывать про операцию «Преемник», про «Голосуй или проиграешь»? Худшие обвинения противников Бориса Ельцина теперь подтверждены буквально из первых уст. В 90-е годы несколько раз журналистика с властью, если называть вещи своими именами, заключали союз против общества. И Татьяна Борисовна была душой этих заговоров — вспомнить хотя бы сокрытие инфаркта Ельцина между первым и вторым туром выборов 96-го.
Кашин: Я бы даже не говорил про 1996 год, а вот с самого начала, с 1991 года, когда все согласились, что есть мейнстримная пресса, почти вся, и есть «Правда», «Советская Россия», «День», которые такие нечистые, в которых и рекламу никто не размещает, и работать неприлично. Понятно, что это действительно была плохая пресса, но не в качестве же дело. И ровно по этой модели в нулевые «Новая газета» была выведена в маргиналы — мол, зачем нам эти отморозки, нам и без них хорошо.
Парфенов: Отчасти «Правда» и прочие все-таки сами виноваты. Меня поражала скорость, с которой в Восточной Европе не то что перекрасились, а действительно переформатировались и польские левые, и венгерские, и болгарские, которые все потом побывали властью. Квасьневский — последний первый секретарь ЦК комсомола! И при нем Польша вступила в НАТО. Не знаю, существуют ли сейчас газеты Daily World и Morning Star, но в конкурентном обществе такой ортодоксальный марксизм разлива XIX века действительно маргинален.
Кашин: В наших условиях это не марксизм, а такой национал-сталинизм, но я уверен, что именно демократы не давали нашим левым в девяностые шанса на то, чтобы вырваться из этого сталинизма. Сидите в своей резервации и не претендуйте ни на что. И тогда же все дружно решили, что есть некий стандарт журналиста, который за Бориса Николаевича, против коммунистов, и вот этому стандарту надо соответствовать, — и этот принцип работал вполне репрессивно. И в этом смысле никаких нулевых нет. Все придумано в девяностые, так?
Парфенов: После девяносто шестого не было придумано вообще ничего!
Кашин: Ну, по-моему, все-таки именно в нулевые выкристаллизовалась форма отношений между пресс-службами и журналистами, со всеми этими пресс-турами, медиапланами и эмбарго (эмбарго, особенно применительно к госструктурам, — практика вообще дикая, ты знаешь, что президент ужинал с музыкантами, но не имеешь права об этом писать еще сутки — какого черта?), и каждый второй из тех, кто сейчас считается журналистом, на самом деле пиарщик.
Парфенов: Ну да, но это просто обрело в нулевые системность, так же, как и коррупция обрела системность. Но в принципе, мне кажется, что все случилось в 96-м, когда впервые было понимание, что мы этому народу что надо, то и втюхаем — и это были первые выборы с предрешенным результатом.
Кашин: Летом 1996 года была передача «Поле чудес» с энтэвэшными «Куклами», в которой кукла Ельцина выиграла у куклы Зюганова. Шендерович мне говорил, что до сих пор гордится этой передачей, он сценарий писал. Призом там был президентский лимузин, Ельцин в него сел, и Якубович спрашивает: ну и как вам? А Ельцин отвечает: «А что, я же на нем сюда и приехал».
Парфенов: Оправдать высоким служением можно все. Сначала — спасать родину от коммунистической заразы, потом — сохранять и обеспечивать стабильность, какая разница. Cтрана у нас очень телевизионная, и мейнстримом журналистики остается телевидение. Абсолютное большинство людей, говоря о журналистике, представляют тележурналистов.
Кашин: Соглашусь: даже если один с блокнотом куда-то приезжаешь, тебя спрашивают, по какому каналу это покажут.
Парфенов: Посмотрите, как корреспонденты федеральных каналов среднего поколения стали похожи на смесь инструктора обкома партии и референта КМО СССР. Хорошо одетые, пухлые, с таким налетом начальственным. Мы делали «Хребет России», проехали 120 точек съемок, и каждый раз во всяких богом забытых райцентрах и сельсоветах приезд центрального телевидения — а его до сих пор так называют — воспринимается ровно так же, как это было в советское время: это приезд начальства. Инспекция, какие-то проверяющие и вообще — а кто вас прислал? Представить, что кто-то по журналистскому интересу приехал, — невозможно, кто-то именно прислал, и это кем-то проплачено, заказано. Никто не верит, что бывает какая-то редакционная политика и что-то делается по собственному почину.
Кашин: Думаете, у газетчиков такого нет? Весной в Калининграде, когда там были митинги против губернатора Бооса, Владимир Соловьев писал, что эти митинги организую я, только на том основании, что я приехал в Калининград и встречался с оппозиционерами.
Парфенов: Ну вот с моей же речью то же самое, когда намекают: он столько лет работал в эфире — и чего это он так волнуется и читает с листа? Я тут же хочу сказать — договаривай! «За большие деньги под лондонскую диктовку»?
Кашин: Ну почему лондонскую — под диктовку Тимаковой. Тоже признак этих лет — каждый представляет, кто чей куратор в Кремле. Этот сурковский, этот тимаковский, этот еще какой-то.
2137
6
