«Новая газета» опубликовала блестящий репортаж Елены Костюченко и Анны Артемьевой из станицы Кущевской. Он не столько о преступлениях, требующих наказания, возмездия и т.д. Он о покалеченном сознании. О том, как повседневное поведение, система ценностей деформируются, искажаются в условиях «цапократии», то есть власти криминала.

«Цапократия» мне кажется хорошим обозначением хвори, разъедающей плоть российского государства. Совершенно очевидно, что островки цапократии, большие или малые, разбросаны по всей стране, и самое страшное не в том, что «не сажают», а в складывании больных обществ, которые будут воспроизводить системы насилия.

Признаюсь: когда история Кущевки попала в СМИ, история с сотнями изнасилований (прежде всего, студенток медучилища) шокировала меня больше, чем резня в доме Ахметова. Потому что регулярные изнасилования – это уже следующий этап эволюции насилия по сравнению даже с самым жестоким массовым убийством. Убийство – способ усмирения и устрашения общества, которое еще шевелится, возмущается, говорит «нет». Регулярные изнасилования – это способ утверждения власти в уже покорном обществе.

Репортаж коллег из «Новой» подтвердил мои опасения. Кущевка реагировала на изнасилования очень характерно.

Изнасилованные девушки не могли рассчитывать на сочувствие. Их психологические травмы дополнялись стигматизацией – как в рамках социума, так и уже – в рамках семьи, близких. Они были жертвами, и они же считались виноватыми: не так себя вели, не так разговаривали, не те носили юбки, «напрашивались». Мы слышали, читали, знаем, что такое отношение к изнасилованным встречается в консервативных до мракобесия патриархальных религиозных community (вспомним фильм «Сестры Магдалины» Питера Муллана), но… дорогие читатели, то же самое происходило в нашей стране с нашими современниками!

Родители прекрасно понимали, что именно творилось с их дочерьми, но отгораживались от страшной реальности формулами вроде «а, может, у них любовь» или «попристают, ну и что тут такого?» Девушки прекрасно понимали, что делают с их сокурсницами за стеной, но полагали, что во всем – и даже в этом – стоит «искать позитив», потому что «раздумья об ужасах разрушают личность». Учителя не препятствовали бандитам, приезжавшим за девушками, находя «неотложные дела». Кущевка включила психологическую защиту, уговорив себя, убедив в том, что ничего не происходит. И – ничего не происходило. Бысть тишина.

«И я уже не удивляюсь, что цапки здесь правили 20 лет, - пишет Елена Костюченко. - Эта станица легко сдает бандитам самое дорогое — детей. И мальчишек, и девчонок».

Когда мы говорим о восстановлении чего-либо, предмета, организма или социальной структуры, мы оцениваем масштаб и глубину повреждений. Боюсь, что в случае с Кущевкой повреждения предельны, почти летальны.

Дело в том, что самоограничение местных жителей опустилось ниже уровня социальных, культурных ценностей, дошло до сферы инстинктов, роднящих человека с животным. Потому что защита детей инстинктивна. Изнасилованным детям было отказано в защите. А что глубже этого инстинкта? Только инстинкт самосохранения.

На Кубани два десятка лет влачило примитивно-инстинктивное существование целое сообщество людей. Сложно проиллюстрировать государственное бессилие ярче, страшнее.

И кое-кто из собеседников Елены Костюченко готов признать, что ЭТО лучше, чем то, что ждет их впереди…

Я не понимаю, как они будут смотреть в глаза своим детям. Как они смогут вернуться к нормальной жизни, если переступили такую черту.