| Урицкий появляется по ночам; он лишен праздного любопытства, не смотрит попусту в окна, и всегда возникает лишь у того дома, где что-то неладно. В этот раз он навестит мальчика на двенадцатом этаже — мальчик сидит и курит, у него нарочито отсутствующий, безучастный, безвыходный вид, такой вид бывает у влюбленных, обманутых как-то особенно подло, брошенных слишком жестоко, допустим, он позвонил ей, а к телефону подошел мужчина и сообщил все, что мог сообщить, а то и хуже, она позвала, он пришел, а там еще кто-то, и сразу рычит, вали отсюда, ты понял, а ну вали, ты че, не понял, не понял, вот мальчик и сидит с таким видом, как будто он тот, кто не понял, и должен валить, а над ним к стене прикноплена фотография, на ней — пожилой господин с седой бородкой, возможно, это дедушка мальчика, дедушка смотрит на мальчика сверху вниз укоризненно, возмущенно, что это, мол, за нравы, вот мы, например, с моей Людмилой Михайловной прожили пятьдесят лет душа в душу, и никогда такого не было, чтоб она мне изменила, ох уж эта молодежь, но ты не переживай, курить вредно, найдется еще для тебя любящая и верная, как будто бы утешает мальчика дедушка. Но только это не дедушка, а лидер партии национал-большевиков, и мальчик курит, что-то тяжело обдумывая, вовсе не потому, что его кто-то бросил, сказал — вали, мол, отсюда, еще чего, такому мальчику, как этот, не особенно-то и скажешь что-то подобное, рискуешь остаться как минимум инвалидом первой группы, так что дело вовсе не в любви, а в борьбе с экстремизмом: мальчик тоже национал-большевик, основатель партийного отделения, и в последние три недели занимался он тем, что расклеивал по всему этому грустному русскому городу листовки с лозунгом «Губернатора — на кол!». В результате, его стали отлавливать сотрудники отдела по борьбе с «э», и теперь надо то ли срочно бежать, то ли сделать еще пару сотен листовок, а там будь что будет. Оба варианта — понятно, что так себе, и потому у него такой мрачный вид. Урицкий доволен, что мальчик — экстремист, а не влюбленный; сам он ничего не помнит о романтических отношениях, хотя в Киеве, на Подоле, жила какая-то Ханна, и с ней… но что у него было с ней, и могло ли быть что-то — все стерто, забыто, а значит, и не было ничего. Зато о том, что когда-то он круглыми сутками заседал в кабинете и заведовал борьбой с чем-тоочень похожим на то, что заседающие в нынешних кабинетах называют словом «экстремизм», он помнит отлично — возможно, как раз из-за того, что это ненужные, скверные воспоминания. Будь они лучше, их бы у него не осталось, как не осталось всех прочих — но именно их неподвижная, мучительная сохранность и выручит мальчика с двенадцатого этажа. Оставив его докуривать вторую пачку, Урицкий идет в отдел по борьбе с «э». В отличие от Володарского, он ходит медленно, смешно переваливаясь и осторожно подпрыгивая в тех местах, где асфальт обрывается, уходя в яму, хотя что ему эта яма — его собственный, невидимый тротуар располагается в полуметре над явным, физическим. Похоже, ему просто нравится притворяться, что он может выйти из одного места и пойти в другое, чувствуя под ногами дорогу — это одно из тех мелких, но замечательных развлечений, что делаются такими ценными, если вы почти сто лет, как перестали замечать всякую разницу между «одним» и «другим», если жизнь ваша сделалась чем-то вроде калейдоскопа, где разноцветные хлопья все падают, падают неизвестно куда, повинуясь неизвестно чьей воле, и вы падаете вместе с ними, не пытаясь задуматься, а куда, собственно, вы упадете, потому что у вас уже нет того источника мысли, который внутри вас задумывается, у вас есть только само падение, вы — это и есть падение, а дна нет, дна не будет, хлопья, падая, всего лишь меняют картинку, еще только что был двенадцатый этаж — а теперь вот, пожалуйста, отдел по борьбе с экстремизмом. До конца дежурства еще четыре часа, а борцы с «э» уже сделали все, что могли: выпили две бутылки виски, прочитали в газете «Жизнь и смерть» о том, как целая стая бешеных стаффордширских терьеров напала на всеми любимого народного артиста, и ангелы на небесах плакали вместе с больничными сестрами, считая раны на теле артиста, наконец, посмотрели увлекательный фильм о том, как три молодых женщины украинского, судя по некоторым репликам, происхождения страстно любят друг друга при помощи разных замысловатых устройств, напоминающих о том времени, когда борцы с «э» были маленькие и вечночто-то мастерили по советам «Юного механика» и развивающей игры «Сделай сам». Урицкий чувствует, что борцы с «э» устали, борцам скучно и тяжко, и он, дунув в их сторону, насылает на них короткий, но вязкий, лишенный всякого сюжета сон, ну а сам, пока они свешивают головы с кресел и валяются на диванах, припоминает те самые бланки, из собственного кабинета, когда-то старательно отпечатанные машинисткой, с «высшей мерой социальной защиты» в конце приговора. Ему совсем не хочется о них думать, но он все-таки вспоминает, в каком углу были слова «Северная коммуна» (в правом!), и где машинистка начала с новой строки, и как только он заново признается себе в том, что он, пусть и бесконечно далекий от себя нынешнего, состоявший тогда из простого и цельного вещества, а не из падающих хлопьев, все это подписал, — так во всех документах отдела по борьбе с «э» вместо фамилии мальчика с двенадцатого этажа оказывается фамилия губернатора. Часа через три, ближе к финалу дежурства, они проснутся, откроют свои файлы, проверят, перепроверят, а потом все сотрут от греха, да и пойдут искать какие-нибудь другие листовки — воинственно-славянские, например. А разноцветные хлопья в калейдоскопе вдруг остановят свое падение, и Урицкий увидит сердитую женщину, давным-давно умершую, конечно, но от этого ничуть не менее рассерженную — Ханну, в доме ее родителей на Подоле, на Спасской улице, — и женщина будет ругаться на него за то, что он так легко одет, вовсе не по погоде, и если у него нет денег купить пальто, то пусть так прямо и скажет, она возьмет у отца и сама отведет его… но куда именно она его отведет, Урицкий не слышит, он запоминает, он пытается запомнить ее требовательный голос, то придирчивое и насмешливое, но в то же время и нежное выражение в ее глазах, которому он всегда и сразу, не думая, подчинялся, и если так можно сказать об одном из тех хлопьев, что падают и падают где-то далеко, внутри калейдоскопа, всякий раз образуя новые сочетания форм и цветов, — то он счастлив. |
2138
6
