Ремесло убийцы бесплодно. Всякий раз ему поручают уничтожить фигуру, символ, то, что от человека, в сущности, зависит очень мало. Убить всегда нужно то, что о человеке думают другие. Но вместо этого убивают всегда собственно человека — того, кто все о себе знает сам от начала и до завершения. Фигура не исчезает, но исчезает сам человек. О нем и следует говорить, потому что память о политике Немцове никуда не исчезнет, тогда как убили-то не его, а Борю.
Кто звал его иначе, тот просто с ним не знаком. В любом «борисефимыч», которое можно было адресовать Немцову, нельзя было избежать доли несерьезности. Вот мы сидим с ним обсуждаем что-то на тот момент очень важное, такое важное, что нужно решать в субботу днем во вьетнамском кафе в Газетном, что-то про митинги, Колокольцева, согласования, финансы, что-то про партийную деятельность. Вроде вот тремя столами дальше оперативный сотрудник внимательно вслушивается всей спиной, не доверяя технике. И тут Боря внимательно так смотрит и неожиданно спрашивает: а что ты такое ешь, вкусно это, есть вообще можно? И дальше минут пять — а где официантка, можно мне вот такое, а ты еще будешь, а ты, а вы? А давай всем закажем — как это называется, скажи еще раз? Надо будет запомнить. А ты во Вьетнаме-то был сам? Ну и как там вообще? Я вот в Тайланде был сейчас, давай расскажу, там вообще неплохо.
С этого можно было просто очуметь — времени нет, что делать со всем этим ворохом проблем, непонятно, все плохо, а он уже сидит и с восторгом тычет в фотографии на айпаде — смотри, это мы в Дубаях месяц назад, круто, скажи, Маш? Ну ладно, давайте, чего у нас там следующее, давайте договорим, а то нам уже ехать пора, там дело срочное.
И если кто думает, что это срочное дело его будет занимать настолько, чтобы не улыбнуться Маше, тот вообще ничего не понимает.
Думаю, за это его и убили — он был человек совершенно невыносимо, раздражающе живой.
Я про себя всегда называл Борю «итальянец», несмотря на то, что это был тип в высшей степени русский: склонный к поспешности, к радикальности, ко всему, что сплеча; сколько я его знаю, а это лет двадцать, он никогда не умел чем-то поглощаться не полностью, текущее всегда его захватывало. Меня никогда не удивляло, что Боря на интуитивном уровне, на уровне бытовых привычек, ценностей — совершеннейший человек этой страны и власти в этой стране. Есть разница в том, чтобы ненавидеть извне и ненавидеть изнутри — Боря ненавидел власть изнутри, его невозможно было выбросить из этой системы, в которой он прожил вполне счастливую жизнь. Оппозиционность, совершенно искренняя и честная, нисколько его не тяготила — во всяком случае, не больше, чем раньше его тяготила власть. Этих тягот он, похоже, просто не замечал: ведь это система думала, что она его выбросила наружу, а он-то так совсем не думал. Напротив, это их всех Боря считал узурпаторами, козлами и гадами, а значит, это он на месте, а они временно. Ясно же, что они-то — да никто. Пойми, я ж их знаю всех как облупленных, на что там смотреть-то? Смотри, все просто.
И ты хватаешься за голову, потому что, конечно, ничего не просто, все сложно, ну как так можно-то?
А потом выясняется, что все эти сложности были полной ерундой в сравнении с тем, что происходило дальше.
И Боря тут как тут, и у него опять все просто и понятно, и хочется схватиться за голову.
А он все хохочет.
Мне кажется, он вообще не умел быть несчастливым, и я знал его способ так жить и всегда завидовал, что не могу, как он — видеть 15 суток как увлекательное времяпровождение, любой проигрыш — как мелкий неприятный эпизод в сверкающей череде отличной жизни, которая у всех может быть прямо сейчас. При этом дурак тот, кто считал его дураком, — Немцов был очень неглуп, уж поверьте. То страдальческое выражение лица, которое всякий раз он делал, когда нужно было зачем-то глубоко задуматься, имело совсем другое происхождение. Какого черта мы всем этим занимаемся, когда можно просто быть счастливым? Ну да, понимаю, надо сделать некоторое количество работы. Это раздражает — что так все устроено, что счастье не сразу, а после работы. Но работаем-то мы для того, чтобы потом быть свободными, правда? И под локоть толкает.
Правда, Боря, истинная правда. Но тут, в России, так не принято. Тут все мечтают о том, чтобы однажды было именно так, и стесняются этого, и вас — гедонистов, дионисийцев, эпикурейцев — считают людьми пустыми, нестоящими, легковесными. Вместо этого они годами, с упорством истинных маньяков, пишут бездарные многотомники, которые потом чинно обсуждают в кругу таких же людей, обремененных высоким интеллектом, потом создают на основании их предварительные планы (о да, эти люди никогда ничего не могут делать без предварительного плана!), а потом будет оргструктура, третий отдел, пятый отдел, столовая, канцелярия, департамент транспортного обеспечения, служебный транспорт, служба, служение идее, доказательства того, что мы все-таки были правы...
А Боря отлично знал всему этому цену и поэтому был всегда немного не здесь, хотя и с нами.
Он наверняка сейчас страшно злится на то, что ему не дали еще пожить, и успокаивает его только то, что убийца освободил его от того, что было бы неприятно, — старости и болезней. Неприятно, конечно, но тоже дело. Это вы — мертвые, хотя и живые, а нам-то что.
Странное дело — именно эта умная несерьезность Немцова, которой, по идее, и кончиться бы с выстрелами на мосту, останется от него в наследство. Я не знаю, откуда он такой взялся здесь, где легкость презираема, где страдание возведено в моральную доблесть, где люди мать родную готовы продать за статус, за возможность влиять, повелевать и помыкать — с каменным лицом, с дьявольской серьезностью, с лицемерной набожностью. Всякий раз этот кудрявый несерьезный дядька, хохоча, показывал — да бросьте вы корчить из себе Бог весть что, вы ж такие же, как я, а я же — могу? Все в нем было совершенно местным, Боря был анекдотически, безупречно русским, не выдуманным и не сформулированным — напишите нам, каким полагается быть нашему человеку, мы всех подровняем под стандарт, — а просто вот имеющимся здесь и плевавшим на ваши стандарты по праву существования. В итальянских крутых шмотках, с неместным вечным загаром, вечно куда-то улетающий, но потому просто неспособный эмигрировать, потому все время остающийся тут, в Москве, — это Боря. При всех своих недостатках мы тут еще вот такие, восхититесь нами и собой — это, в сущности, все, что он хотел сказать своим поведением. |
