Право на науку

Любой человек, самым поверхностным образом знакомый с социологией, скажет, что вопрос «Дождя» про блокаду был сформулирован некорректно именно социологически, потому что в нем имплицитно содержится указание на ответ. «Нужно ли было сдать город, чтобы спасти сотни тысяч жизней?» Сложноподчиненное предложение автоматически предполагает причинно-следственную связь, про которую совершенно неизвестно, есть ли она на самом деле. Вопрос «Можно ли было спасти сотни тысяч жителей, сдав город немцам? Да, нет, затрудняюсь ответить» звучал бы уже куда корректнее. Хотя профессиональный социолог нашел бы, вероятно, еще более точную форму. 

Но надо понимать, что журналистика – очень быстрая вещь. Многое делается на коленке в буквальном смысле слова. И правильная формулировка часто просто не приходит в голову. Или в голову приходят идеи, которые с небольшой дистанции кажутся не такими блестящими, как в первый момент. Можно пускаться в психоаналитические спекуляции о том, почему именно эта формулировка пришла в голову создателям передачи и что это говорит о современной молодежи, но эфемерное по природе журналистское творчество вряд ли требует такого de profundis.

Что касается самого вопроса – в любой, сколь угодно более корректной формулировке, то мне как человеку, чей первый род деятельности все-таки научный, совсем непонятно, что такое «оскорбительный вопрос». Ученый, историк, физик, астроном, филолог может поставить абсолютно любой вопрос и имеет право получить на него любой ответ. Этот ответ прежде всего должен быть истинным хотя бы в рамках заданной системы координат. Не вопрос, а именно ответ может быть оскорбительным для многих и даже для большинства. У ответа гораздо больше шансов быть оскорбительным, если он далек от истины. Более того, можно сказать, что чем дальше ответ от истины, тем он оскорбительнее. И абсолютно оскорбительной будет абсолютная ложь. Но критерий истинности и ложности лишь очень условно применим к вопросу: ведь, даже плохо сформулированный, он не утверждение об истине, а вопрошание о ней.

Социолог же может задать вопрос обществу на абсолютно любую тему, чтобы выяснить, из кого оно состоит. В этом единственный смысл существования социологии. Советским социологам были строго-настрого запрещены множество вопросов. Нельзя было спросить, верите ли вы, что на всей земле победит коммунизм. Но это не спасло коммунизм от неверия, а Коммунистическую партию от краха и потери власти. 

Запретные вопросы

Конечно, человек живет не в мире, а в мифе. И в этом смысле бывает множество оскорбительных вопросов. Сократ поплатился жизнью за непочтение к богам, которых не то что сейчас, а всего несколько веков спустя никто всерьез не мог бы считать богами. Список оскорбительных вопросов почти бесконечен.

Когда-то вполне оскорбительным был вопрос о месте Земли во Вселенной. Многих мучил и оскорблял вопрос о том, можно ли жениться на разведенной. Как теперь оскорбляет вопрос о том, могут ли встречаться люди одного пола. Или вопрос, можно ли жить втроем? Или вопрос, можно ли еврейке спать с арабом, а азербайджанке с армянином? Или Европа ли Украина? И нужно ли было поднимать в 1944 году Варшавское восстание? Это все вопросы очень оскорбительные. Но неужели их нельзя задать? В конце концов, мы сами регулярно предлагаем, например, восточным европейцам задаться кощунственным, с их точки зрения, вопросом: «Ну признайтесь, ведь под нашим управлением вам жилось не так уж плохо?»

Вопросы, надо или нет сдавать Севастополь, женить мужчин, Европа ли Украина, Мессия ли Иисус, написал ли Моисей Тору, существует ли Коран раньше начала времен, надо ли было выходить на Красную площадь за Чехословакию в 1968 году, виновен ли Ходорковский, можно ли вынести тело Ленина из Мавзолея – все они для многих людей оскорбительны.

И однако, возможны. И поскольку рано или поздно мы упремся в это – да, можно задать вопрос «Был ли холокост?». По ответу на него мы будем судить о вменяемости историка и любого отвечающего, но если кто-то сомневается и хочет задать вопрос, он имеет право это сделать и услышать или увидеть аргументы. Фома за свои самые кощунственные сомнения не исключен из апостолов, а почитается наравне с остальными. 

Совет в Филях

Если же сам по себе вопрос – можно или нельзя сдать город врагу – преступен, то надо выкинуть тело Кутузова из Казанского собора в Петербурге, заменить его имя в учебниках на имя Ростопчина, вырезать сцену совета в Филях из «Войны и мира», а лучше запретить всю «Войну и мир», и на освободившееся место повесить везде копию знамени Победы.

Когда враг превосходящими или равными силами подходит к городу, начинает осаду, сдать или не сдать – абсолютно классический и применимый ко всем без единого исключения случаям вопрос для политика, и надо или не надо было сдать город – такой же классический и применимый ко всем без исключения случаям вопрос для историка. 

Надо или не надо было сдавать Кутузову Москву, Фемистоклу Афины, французам Париж, евреям Иерусалим, немцам Кенигсберг, южным вьетнамцам Сайгон, персам Сузы и Вавилон – совершенно законные исторические вопросы. Вторая мировая война дает богатый и довольно точный материал для сравнения судьбы сданных и не сданных городов. В конце концов, до Ленинграда нами же были сданы осажденные Одесса и Севастополь.

Наши знания о сданных городах могут задать направление и для поисков ответа о Ленинграде. Насколько я помню, примерно из  двухсот тысяч еврейского населения Одессы сто тысяч эвакуировалось и сто тысяч осталось в городе, из оставшихся дожило до конца войны тысяч пять. За сдачей Киева последовал Бабий Яр. Судьба сданных и не сданных городов была различна в зависимости от превратностей фронта и тактики войны. Сданные Прага и Париж сохранили и город, и почти все население, сданная Варшава полностью исчезла в войне вместе со зданиями и людьми, на ее фоне судьба не то что не сдавшейся Москвы – это само собой, но даже Петербурга выглядит более счастливо.

Я очень живо представляю себе дискуссию на канале «Россия» на эту тему с народным голосованием, после которого все еще раз должны были убедиться в полном общенациональном единстве по этой важной теме. Ведь чуть ли не еженедельно государственные СМИ задают кощунственные вопросы: хорошим ли руководителем страны был Иосиф Сталин, были ли оправданы массовые репрессии международной обстановкой, нужно ли было уничтожать русских крестьян ради индустриализации. Мало того, на них публично получают вполне кощунственные ответы.

Оправдано, нужно, так им и надо. Получается, что своим можно убить миллион, а чужим нельзя. А ведь никому нельзя. То, что у своего есть какое-то преимущественное право на убийство другого своего, – совершенно кощунственный ответ. Ровно так в гитлеровской Германии и оправдывали уничтожение евреев – международной обстановкой: недостаточно лояльны, недостаточно надежные граждане для нынешних суровых времен.

Вопросы в государственных СМИ ставятся с неменьшей импликацией ответа, что и на «Дожде». Из них почему-то следует, что индустриализацию невозможно было провести, не уничтожая крестьян – непонятно, как с ней справились гораздо более индустриальные США, Франция и та же Германия. Что не сдаться врагу можно было, только проведя массовые репрессии ненадежных сограждан. Удивительно в таком случае, как не сдалась врагу Великобритания. Это ведь как связывать Гитлера и дорожное строительство: как если бы другие развитые страны не построили дорог без нацистских концлагерей. 

Добренькая Европа

В случае с опросом «Дождя», помимо праведного гнева на госфинансировании, я вижу еще две причины для нервозности аудитории. Современные русские с чрезмерной легкостью проецируют свое представление о Европе, свой опыт Запада в прошлое. Европа добродушна, безобидна, гуманна, безопасна, она заботится о правах человека, о мире во всем мире, лечит больных, привечает гонимых, защищает памятники архитектуры. Слышал как-то на «Эхе» разговор о строительстве железных дорог в России, где ведущая добродушно посмеивалась над Николаем I, который, параноик этакий, сделал российскую колею шире европейской, чтобы в случае войны враг не мог пустить по ней свои поезда. Смешно, правда. А что со времен Николая I по этим самым железным дорогам как минимум два раза очень даже ходили вражеские поезда, один раз до самой Москвы, это забыто.

Запад охраняет памятники культуры, но буквально две недели назад я видел в центральном Вьетнаме разбомбленную в начале 70-х американцами столицу средневекового индуистского королевства Чампа – с башнями и храмами Х–XI веков, которые простояли до этого тысячу лет, но больше их никогда не будет. Многие из нас слишком легко переносят свой современный опыт мирной доброй Европы на всю историю. Отсюда и легкомысленная постановка вопроса о жертвах, которых можно было избежать. Притом что Европа того времени убивала гораздо проще и больше, чем современная Россия или даже современная Азия.

В современной же Европе бремя раскаяния несет в основном Германия. Не слышал, чтобы финны переживали по поводу той же блокады, в которой они участвовали, или звали по этому поводу в свой парламент писателя-блокадника. И даже в Германии у меня часто возникало чувство, что там закрываются самым страшным преступлением нацизма – холокостом – от всех остальных преступлений. В частности, от того факта, что война в Европе была разной на востоке и на западе континента и что война на уничтожение на востоке – в Польше, России, Украине, Белоруссии – несмотря на то, что там были и бои армий, а не только избиение людей, – от холокоста недалеко ушла.

С нашей же стороны мы наблюдаем противоположное: страх перед Западом, спроецированный из прошлого в будущее, игнорирующий тот факт, что Европа со времен войны очень сильно изменилась. К сожалению, этот страх все реже искренний и все чаще индуцирован сверху, чтобы сплотить народ вокруг начальства. 

Рейдерский захват истории

Самое печальное, что я наблюдаю по этому поводу, – это рейдерский захват истории, ничем не обоснованное право представлять в ней правую сторону.

Удивительно, насколько те, кто водрузил муляж флага Победы над офисно-развлекательным центром, уверены, что это их флаг, что они по одну сторону с солдатами Победы и блокадниками. На каком основании-то? В реальной истории роли могли распределиться и распределялись совершенно иначе, и уж точно вне всякой связи с размахиванием флагами. И ребята из торгово-развлекательного центра могли оказаться и оказывались солдатами на передовой, а уж блокадниками и подавно, а ребята с красным флагом – смирными жителями тыла, оккупированных территорий или партактивом товарища Жданова с общеизвестными пирожными. Нет ни малейшей причины считать сытого человека с бутафорским флагом больше блокадником, чем другого сытого человека в студии без бутафорского флага. Как нет основания считать водителя с георгиевской ленточкой на зеркале больше солдатом Победы, чем водителя без нее. Скорее всего, настоящее разделение прошло бы и проходит совсем не так, а неожиданно и зигзагообразно. 

Я как давний московский водитель заметил: те, кто навешивает себе на машину георгиевскую ленточку, тем более всякие гордые надписи вроде «Т-34» или «На Берлин», агрессивно ведут себя на дороге. Они победители. Только побеждают – обгоняют, оттесняют и подрезают – они в основном своих же соотечественников. В то время как реальные исторические солдаты шли на Берлин, за своих соседей по дому, по тротуару, по улице и погибали за них, эти, с бесплатной ленточкой, сплошь и рядом отрицают их существование, видят в соседях по улице врагов.

Ну вот, собственно, это умение вроде бы патриотов видеть в соотечественниках прежде всего врагов, а не тех, за кого надо постоять, и проявилось во всей истории с «Дождем».

Что касается совершенно искренне возмутившейся бестактным вопросом общественности, надо понимать, что мы живем не в те времена. А вот общественность, сокращая поле для вопросов, ведет себя неразумно. Когда ей захочется задать свой вопрос, может оказаться, что негде будет и не дадут.